Дедушкины рассказы

Армия

Чтобы увеличить фотографию, щелкните по ней мышкой.

Вступление

В Советскую Армию меня призвали в 1972 году после окончания Донецкого государственного университета. Военной кафедры в университете не было, и по закону я должен был отслужить год рядовым, получив в конце службы офицерское звание. Те, кто не имел высшего образования, служили два года. Представление о том, что такое армия, у меня было смутное.
     С одной стороны, были официальные кинофильмы, в которых подчеркивалось, что все нипочем, все преодолевается, и в итоге армия идет на пользу. С другой стороны, мы знали, что в оборону вкладываются огромные деньги, что военные получают самые лучшую технику, например, ЭВМ, значит, в армии можно даже кое-чему научиться. С третьей стороны, побывавшие в армии рассказывали о повальном воровстве, дедовщине, бессмысленной растрате человеческих ресурсов.
     В связи с хронической болезнью печени меня приписали к радиотехническим войскам, в которые брали не очень здоровых или низкорослых молодых людей. Брали, правда, и здоровых, и высоких. Видимо, из-за того, что радиотехнические войска не относились к разряду главных войск, многое в этих войсках и в моей службе носило карикатурный характер. Поэтому, как бы я ни старался делать серьезную мину, изображая свое служение Отечеству, ничего бы из этого ни вышло.
     Остается одно: живописать армейские будни в юмористическом ключе, чему способствовали все обстоятельства моего пребывания в армии: возраст, супружество, одиозность рядовых с высшим образованием, определение меня в связисты, к которым я на гражданке не имел никакого отношения, и т.д. и т.п.

Карантин

18 ноября 1972 года в субботу с призывного пункта в Донецке нас, 30 призывников с "верхним образованием", отправили поездом в Ростов. С вокзала, уже на военных грузовиках, – на пересыльный пункт. Там мы пробыли до понедельника, фактически ничего не делая. С 6.00 до 22.00 травили анекдоты и мерзли на свежем воздухе. В понедельник нас отправили в воинскую часть в Ростове, в так называемый карантин, где мы должны были проходить "Курс молодого бойца", получать медицинские прививки, принимать присягу и ожидать отправки к месту службы. Отсюда можно было попасть в Туапсе, Новороссийск, Ростов, Нальчик и в горы Кавказа. А можно было остаться служить в Ростове и под Ростовом.
     Вначале нас сводили в баню, затем остригли наголо, и мы стали одинаковы, как китайцы.
     Появились новые заботы. Например, по команде "Рота, отбой!" надо было за 45 секунд раздеться, снять сапоги и оказаться на втором этаже двухъярусной железной кровати. Если у кого-либо это не получалось, следовала команда "Рота, подъем!" и за 45 секунд надо было все проделать в обратном порядке: одеться, намотать портянки, влезть в сапоги и стать в строй. Обычно нас подвергали этой муштре утром и вечером по 3-5 раз, пока все не укладывались в норму. У меня была дополнительная трудность – подо мной были койки зам. командира взвода (сержанта) и командира моего отделения мл. сержанта Халим-Заде. Так что халтурить возможности не было.
     Очень скоро наш призыв придумал класть портянки на голенища сапог так, чтобы, прыгая с кровати вниз, ногами попасть на портянки и вонзить ноги с портянками в сапоги. Это экономило много времени. То, что портянка оказывалась не намотанной на ногу, ничего не значило – ноги можно было сбить только при строевой подготовке, а перед ней всегда хватало времени на то, чтобы портянки перемотать.
     Кстати, строевая у меня получалась: печатать шаг, делать повороты и развороты, приемы с карабином оказалось не так уж сложно (хотя временами тяжело и холодно). Возможно, делу помогло и то, что зам. командира взвода оказался "художником" своего дела: он не только показал нам четко все приемы, но и объяснил, что они по-своему красивы, а также, в чем заключается их красота. Повествовал он обо всем этом с истинным вдохновением. Я слушал и диву давался.
     В целом мой взвод оказался на уровне, так что наш сержант получил за нашу подготовку благодарность. Интересно, что во взводе собрались знаменитые "полководцы": рядовые Суворов, Кутузов, Гречко и Плужников.
     Нас поначалу почти не наказывали и не давали нарядов вне очереди. Это объяснялось тем, что мы еще не приняли присягу. Любая выходка со стороны рядового не могла рассматриваться как нарушение присяги, а потому каралась слабо. Все говорили, что вот примем присягу, тогда за нас возьмутся по-настоящему.
     Однажды замкомвзвода принес баян (он, кажется, окончил какое-то музыкальное училище) и нам пришлось разучивать строевую песню (то есть просто, как можно громче, орать слова из нее), отрабатывая одновременно строевой шаг. У каждого призыва была своя песня. Теперь я допускаю, что каждый год кто-то из советских композиторов должен был  написать строевую песню. Нам досталась песня "Не плачь. девчонка!" Поскольку свою жену я не мог считать девчонкой, то орал с чувством полного идиотизма происходящего.
     До приема присяги нам сделали прививку с помощью безыгольного шприца. Прививка была комбинированной, предохраняла от множества болезней, а, может, и еще что-нибудь с нами делала. Нас предупредили, что прививка очень сильная, так что некоторым из нас может стать плохо. Чтобы предотвратить это, нас стали безбожно занимать строевой, особенно приемами с карабином. Сержант сказал, что физкультура – в наших интересах, лекарство быстрее распределится по организму. Было уже 28 ноября, было холодно, а мы были только в гимнастерках, на которые плавно садился снежок. Несмотря на принятые меры, почти сразу после прививки двум парням стало плохо. Им оказали помощь, и они вернулись в строй.
     Утренний и вечерний разводы роты проводились обычно старшиной в длинном и узком коридоре казармы. Старшина часто приходил пьяным и, как мог, "выделывался" перед строем салаг. Его любимой командой при построении была: "Равняйсь по половым щелям! Гы-гы!" Правда, пол действительно был деревянным. В тот день, когда нам сделали прививки, на вечерней поверке старшина особенно долго не объявлял нам отбой, все качался, пьяный, перед строем и что-то варнякал в полном упоении властью. Стало довольно душно. Когда, наконец, объявили отбой, я вышел из коридора на лестничную площадку, и тут у меня внезапно закружилась голова. Я схватился за перила, но почти сразу все прошло. Никто ничего не заметил. Так прививка достала меня. А одному рядовому вскоре после этого на самом деле стало плохо, но и его быстро поставили в строй.
     На следующий день мы принимали присягу. Нас выстроили, с карабинами, в большом зале, вызывали поодиночке перед строем, и мы зачитывали текст присяги. После этого мы уже считались настоящими солдатами. В частности, уже могли быть отправлены в наряды вне очереди, на губу, в дисциплинарный батальон, подпадали под уголовную ответственность за деяния, за которые раньше не подпадали. Во время этой церемонии еще один рядовой пал жертвой прививки, причем, пал в буквальном смысле слова. Он прочитал перед строем присягу, стал в строй и после этого рухнул лицом вперед вместе с карабином. В напряженной тишине раздался страшный грохот. Парня привели в чувство. "Хорошо, что успел присягу принять", – говорили офицеры после развода. Больше жертв военной медицины не было.
     Посылали на работы: цемент таскать, туалеты драить. Свободного времени нам давали по 40-120 минут на подготовку к следующему дню. В основном они тратились на то, чтобы начистить бляху, сапоги и пришить свежий воротничок. На гражданке ни о каких воротничках я понятия не имел и вот – на тебе! Пришивал также к своему парадному обмундированию пуговицы и погоны. Последние поначалу пришил вверх ногами, потом перешивал. В отведенное время уложился.
     Кормили хорошо. А вот холод замучил, мерзли даже в казарме, и даже во время сна (я, например, спал, накрывшись одеялом с головой). На воздухе мерзли тем более. В результате ночью в казарме постоянно раздавались чих, кашель, сморкание. Многие попали в госпиталь. У меня тоже стало болеть горло, пришлось посетить медпункт. Там мне смазали чем-то гланды, закапали нос, и это помогло. Правда, потом появился кашель, который я долечивал уже по месту службы.
     Пару раз нам было позволено посмотреть кинофильм, в одно из воскресений посетили клуб этой части. Просто сидели в клубе. Потом нашлась гитара, и один из призывников пропел практически всю последнюю бобину с песнями Высоцкого. Гитарист был из Славянска и насмешил меня тем, что не очень понимал, что же он поет. Например, слова "тать" и "амбиция" были выше его понимания, и он коверкал их безбожно.
     Насмешил меня и мой командир отделения Халим-Заде. Дело в том, что я привез из дома жидкость для волос "Био-4" и жидкое дегтярное мыло. Он видел, как я ими пользуюсь, и спросил, что это такое, затем попросил немного для себя. Я дал, он втер в голову "Био-4" и вернул флакон. Я отошел, а он, думая, что я его уже не вижу, быстро достал из тумбочки жидкое мыло и натер им голову тоже. Видно, он не поверил, что это мыло, и ходил со слипшимися волосами очень довольный собой.
     Затем нас распределили по воинским частям и 1 декабря 1973 г. я отправился к месту постоянной службы под Ростов.

Первые впечатления

Из всего карантина в эту часть распределили только меня и еще одного рядового. Располагалась она в голой степи, где заканчивались (или начинались?) все дороги. Приехали мы вечером и, конечно, первым делом отправились к начальству доложить о своем прибытии. Тут и случился юмор, определивший всю мою дальнейшую службу.
     Офицер взглянул на мои бумаги и спросил:
     – Чем вы занимались на гражданке?
Я с чувством стыда за то, что занимался такими глупостями, ответил, что математикой, АСУ и программированием.
     – Вот и хорошо,– неожиданно обрадовался офицер,– у нас тоже есть АСУ! Так что будешь у нас специалистом по АСУ, связистом!
     Я вышел из кабинета совершенно ошеломленный – вот уж не ожидал, что и в армии есть АСУ! И что я буду делать в части? Программировать? Конечно, это было бы здорово... Но при чем здесь связисты?
     В казарме все разъяснилось: хотя АСУ расшифровывалось как Автоматическая Система Управления, как и на гражданке, но в радиотехнических войсках АСУ представляла собой набор блоков, набитых электроникой, и никакого программирования не предполагала. Все программы уже были "зашиты" в эти блоки. Так что я стал просто связистом! Но при АСУ.
     Наша часть не занималась непосредственным наблюдением за воздушными целями, для этого были другие части, которые передавали нам информацию, а мы отражали ее на специальном планшете и передавали дальше, в более высокие инстанции и другие рода войск. С одной стороны, это было хорошо, потому что ни высотомеров, ни других локаторов на территории части не было. Поэтому мы не облучались. С другой стороны, поскольку наша часть управляла другими частями, то и начальников было побольше, а званием они были повыше. Кроме того, на этой же территории располагался еще один, более высокий орган управления, корпус,  где в основном водились полковники и генералы. Значит, что? Значит, дисциплина должна была быть железной. Каковой она почти всегда и была. Но рядовым такая служба, ясное дело, малиной не казалась. Буквально шаг в сторону – и либо наряды на кухню, либо губа. Так что, когда к нам перевели ребят, которые уже послужили в других местах, они тут же окрестили нашу часть "черным батальоном".
     Круглосуточные боевые дежурства происходили в бункере под землей, по-военному в капонире, который мы называли то КП, то Погребом, то Подземельем. В Подземелье было два этажа: на первом находились боевые посты нашей части, над ними – уже упомянутого корпуса, который мы снабжали информацией.
     Главным постом и у них , и у нас был зал с планшетом (только у них побольше). Планшет представлял собой огромную карту Северо-Кавказского военного округа, нанесенную на толстый прозрачный плексиглас. Перед планшетом находился стол с телефонами для оперативного дежурного и дикторов. С обратной стороны планшета располагались скамьи для планшетистов, которые специальными очень мягкими карандашами, стеклографами,  наносили на планшет воздушные объекты, их трассу, высоту, скорость и др. данные. Они сидели в наушниках, получая информацию по радио от дикторов подчиненных нам батальонов и отдельных рот, разбросанных по всему Кавказу. Цифры им приходилось рисовать в зеркальном отражении, чтобы оперативный дежурный и диктор воспринимали их в нормальном виде. Если информация переставала быть актуальной, она легко стиралась с планшета мокрой тряпкой. Наш диктор, наблюдая за информацией на планшете, непрерывно передавал ее дальше, в более высокие инстанции.
     Но не это было главным. Главным было то, что данные дикторами передавались с пулеметной скоростью, и обычный человек, услышав эту сверхскоростную тарабарщину, не разобрал бы в ней ни слова. Ну, а планшетисты должны были понимать весь этот бред и наносить на планшет. Чем больше целей могли одновременно вести диктор и планшетисты, тем выше считался их класс. Далеко не все призывники могли стать хотя бы сносными планшетистами и тем более дикторами. Их постоянно не хватало, а те, что были, вечно ходили сонные, бледные, потому что редко покидали Подземелье и дежурили, дежурили... без продыха.
     Увидев все это в первый раз, я был поражен примитивностью всей этой системы связи. Было полное впечатление, что она держится на шнурочках и веревочках, каждая из которых может в любой момент развязаться. Кстати, модернизировать систему ведения воздушного наблюдения, все возложить на плечи электроники и была призвана АСУ, к которой меня приписали. Но об этом потом.
     Жили мы в казарме, то есть на втором этаже двухэтажного дома. В казарме и в Подземелье было тепло, и я после карантина все никак не мог к этому привыкнуть.
     Был, конечно, плац, столовая, в которой обедало человек триста (рядом с нами была еще телеграфная рота, которая тоже кормилась в этой столовой). Кормили плохо, мясом практически совсем не баловали, хотя в столовой на видном месте висели нормы потребления для рядового состава. И мясо среди прочих продуктов было! У солдат существовало стойкое убеждение, что все мясо съедают две собаки, два огромных дога, один – комбата, другой – комкора. Бедные псы! Они и не знали, что могут столько съесть! Но в конце концов именно они и поплатились за махинации хозяев...  В конце 1973-го, вернувшись в часть с офицерских курсов в Армавире, я узнал, что обоих псов застрелили армяне из ближайшего армянского села, не поделившее что-то с нашими воинскими начальниками.
     Дома офицеров были вынесены за колючую проволоку, а между ней и этими домами шла асфальтовая дорога, которая, пробежав мимо нашей части, заканчивалась у посадки, к которой примыкал торец огражденной территории. Дальше она никуда не вела.

Связисты

В сравнении с дикторами и планшетистами получалось, что быть связистом – гораздо лучше. Ты не был привязан ни к наушникам, ни к планшету, постоянно работал на свежем воздухе и не был по рукам и ногам связан графиком дежурств. Правда, требовалось хоть как-то разбираться в очень даже непростой аппаратуре, которая местами очень отличалась от домашнего телефона. Если у тебя было хотя бы техникумовское образование по связи, то проблем почти не наблюдалось. Если же взять, например, меня...
     Конечно, меня полагалось хоть чему-то обучить, на это даже отводилось несколько недель. Но учеба свелась к тому, что "дед"-связист Петров сунул мне в руки схемы аппаратуры и коммуникаций и сказал: "Ну, у тебя же высшее образование, значит, сам разберешься. Не мне же тебя учить!"
     Он был обижен: отлично разбираясь в аппаратуре (после окончания техникума), ему надо было отслужить два года, а мне, салаге и неучу – только год.
     Я честно попытался разобраться в схемах, но они были громадными, а у нас в Погребе даже не было подходящего стола, на котором их можно было бы разложить. Кроме того, известных мне обозначений я на них почти не нашел, видимо, связисты имели свою систему знаков. Кое-что я попытался выяснить у Петрова, кое-что он мне объяснил, каждый раз поражаясь моей тупости и тому, что я закончил университет. В результате я понял, что не то что досконально, но даже и поверхностно изучить предмет мне не удастся.
     Что же оставалось? Оставалось положиться на свою интуицию и знания, которые я получил давным-давно в кружке радиотехники. Для починки телефонов и наушников этого хватало, хотя надо отметить, что телефонные аппараты были, конечно, посложнее, чем на гражданке, снабженные прибамбасами, вроде разного рода усилителей и громкоговорящей связи. Как я все чинил, я и сам не всегда понимал, но в большинстве случаев все работало как надо. Помню ошеломленное лицо новенького, связиста, прибывшего к нам в мае 1973-го. Недоучившийся студент радиотехнического института, разбиравшийся в связи не хуже Петрова, глядя на отремонтированную мной схему, бормотал, что такого он в своей жизни еще не видел. Он несколько раз проверил работоспособность моего шедевра – схема работала. Он не успокоился, подключил ее к измерительной аппаратуре, проделал какие-то расчеты на бумаге, провозился всю смену и вынес окончательный вердикт: такое в принципе не может работать, но факт остается фактом – работает ...
     Насчет более сложной аппаратуры оставалось только надеяться, что она не подведет...
     Еще одна особенность состояла в том, что в батальоне не было ни одного офицера или хотя бы прапорщика, который бы отвечал за связь. К нам был приписан зампотех, майор Травкин, но он служил вообще-то в Ростове и в нашей части появлялся редко. С одной стороны, нет начальства – нет дополнительных нагоняев, а с другой – за все отвечать самим. Петрова это устраивало, а меня – нет. Я хотел, чтобы за меня отвечал кто-нибудь другой.
     Наш боевой пост на КП состоял из зала, который мы называли аппаратной, подсобки и ЗИП'а (запасные инструменты и приборы). В аппаратной стояли шкафы в человеческий рост, состоящие из блоков связи и АСУ. В блоки была запрятана электроника, в целях секретности полностью залитая эпоксидной смолой. Поэтому вес такого блока достигал 40 кг. Починить его не было никакой возможности, поэтому вышедший из строя блок просто уничтожали и заменяли аналогичным. А стоил он немало! Вот за работу такой аппаратуры я и отвечал. Единственное, что я мог взять на вооружение, так это, какой блок влиял на работу других блоков. Его и надо было держать под постоянным контролем. Этому Петров меня обучил, когда окончательно стал "дедом", чтобы самому поменьше ходить на дежурства.
     АСУ призвана была заменить и дикторов, и планшетистов. Эта система должна была сама обрабатывать сигналы от радаров, расположенных в сотнях километров от нас, сама рисовать на электронном планшете цели и их данные. Сейчас, говорят, такие системы уже работают, как надо, но тогда! Электронный планшет был маленьким, много целей на нем просто не помещалось, радиосвязь была ненадежной, количество целей, которое АСУ могла вести, было намного меньше того, что обеспечивали наши планшетисты и дикторы. Поэтому включали ее неохотно, больше по принуждению начальства, чтобы проверить "боеготовность" АСУ. Да еще во время учений генерал мог приказать работать только с АСУ, отключив всех планшетистов и дикторов. Что из этого получалось, представить нетрудно, но зато разнос при желании можно было устроить грандиозный!
     Посреди зала находился стол, за которым сидел дежурный офицер или кто-то из нас, связистов. На столе был телефон, с помощью которого мы обязаны были постоянно проверять состояние всех видов связи с подчиненными нам подразделениями. Связь временами была отвратительной, а временами и вовсе отсутствовала, часто приходилось всю смену вызывать и вызывать какую-нибудь роту, так ничего и не добившись.
     В отдельном углу стоял

Кросс

Да, именно так, с большой буквы: Кросс! И вообще он заслуживает отдельного пункта воспоминаний. Я уже писал, что наша связь казалась мне системой веревочек и шнурочков, ненадежно скрепленных друг с другом. Кросс демонстрировал это в полной мере!
      Но сначала надо объяснить неспециалистам, что это вообще такое. Кросс соединяет внешние коммуникации с внутренними, то есть провода, которые приходят снаружи КП, на кроссе подключаются к проводам внутри самого КП. Внешне кросс выглядел, как большая, открытая со всех сторон этажерка, к которой со всех сторон сбегались кабели, жгуты и жгутики.
      А теперь представьте себе, что проводков связи очень-очень много, на кроссе они перепутаны очень и очень плотно, а вам надо найти один, в котором произошел обрыв! Почему так плотно? А потому что, когда кросс создавали, никто не предполагал, что количество проводов каждый год будет увеличиваться (кто ж такое мог предположить!). А почему так перепутаны? А потому, что кросс паяло и перепаивало, чинило и ремонтировало не одно поколение связистов! При этом каждый связист думал, как бы побыстрее решить именно свою, поставленную ему задачу, чтобы не сорвать боевое дежурство! А как при этом проляжет в путанице проводов новый проводок, абсолютно никого не заботило! И, естественно, нигде не записывалось, откуда, через что и куда проведена новая связь! Да и как можно описать полный хаос?!
     Из такого положения вещей следовало три вывода: во-первых, никто из связистов, включая Петрова и зампотеха, не знал, что и с чем соединяет отдельно взятый провод кросса. Во-вторых, очень часто из-за тесного примыкания проводков друг к другу между ними возникала устойчивая паразитная связь, так что планшетист вместо передаваемых данных мог услышать музыку или щебетанье телефонисток городской АТС. А если такое слышал не планшетист, а оперативный дежурный? Тогда начиналось метание таких громов и молний, что могли и зампотеха из Ростова срочно вызвать. В-третьих, если требовалось найти повреждение или устранить паразитный сигнал, перед связистом вставала проблема почище китайской головоломки. Обычная практика заключалась в том, что связист должен был промять пальцами подозреваемый проводок от начала до места, где пальцам мог почудиться разрыв. Почудиться, потому что провод был в изоляции и почувствовать через нее разрыв, одновременно судорожно и с трудом протискиваясь сквозь лабиринт других проводов, было очень и очень непросто.
     Если связистов было несколько, то часто такая починка выглядела, как консилиум врачей у постели тяжелобольного, в поправку которого  никто уже не верит. Самое смешное заключалось в том, что в результате прощупывания одних проводов и отгибания других (чтобы не мешали), нередко вместо устраненного повреждения появлялось новое, и/или парочка новых паразитных связей. Если новые "паразиты" вели не к телефонам начальства и не в планшетный зал, ремонт считался завершенным вполне успешно. О чем немедленно докладывалось начальству.
     Может показаться, что исправить положение дел можно было очень просто: отключить всю аппаратуру да выкинуть все кроссовые провода! А вместо них расположить на кроссе новые по какой-нибудь удобной системе. На самом деле даже в полном бреду такое и в голову никому бы не пришло: отключить сотни и сотни единиц связи, лишив ПВО информации обо всем Северо-Кавказском военном округе, хотя бы на сутки! А что вы думаете? На этих проводочках и держались и авиация, и ракетные части, без которых они просто б ослепли! Ну, и кроме того, каждый, кто плотно занимался техникой, знает кое-какие неписанные истины, сильно, правда, отдающие мистикой, но непреложно подтверждаемые жизнью. В данном случае придерживались правила: если уж что-то хоть как-то работает – не тронь его!

Быт

Распорядок дня у нас был простой: подъем, утренняя пробежка, строевая, подъем флага и развод, и работа, работа, работа... И, конечно, боевые дежурства. И, ясное дело, наряды. И по очереди, и вне очереди...
     Вся наша жизнь вполне описывалась солдатскими прибаутками. Были общеизвестные поговорки, а были и местные, которые я больше нигде не слышал. Например, "Масло съел – день прошел". Объяснялась она просто: строго отмеренный кусочек сливочного масла давали только на завтрак, а после завтрака вечно голодному солдату ничего сытного уже не светило.
     Больше всего прибауток было о работе. И понятно: боевые дежурства, конечно, шли своим чередом, но хозработ тоже было предостаточно. Чего мы только ни делали: и дизель в землю закапывали, и сад разбили и посадили, и рубероид из вагонов разгружали, и пшеницу с протравленным зерном из грузовиков ссыпали, и вообще на колхозных полях немало поработали, и даже чуть было бульвар не построили. Не говоря уж о совсем мелких делах. Поэтому "Два солдата из стройбата заменяют экскаватор. А один из ВДВ заменяет их вдвойне. А один из ПВО заменяет хоть кого". "Хоть кого" как раз и означает, что по разнообразию работ радиотехнические войска могли дать сто очков вперед любому другому роду войск.
     "Сначала получи задание, а потом сачкуй!" Железная истина. Что такое солдат, который без дела шляется по территории? Сачок, которого немедленно надо приставить к делу! И сейчас же найдется начальник, который приставит, возмущенный тем, что такое вообще оказалось возможным! А что такое солдат, лежащий на травке под колючей проволокой? Вы, конечно, думаете, что тоже сачок да еще и особо злостный? Почти уже в самоволке за "колючкой" оказался? Ничего подобного – солдат получил наряд: починить эту самую проволоку. Он и на старшину сошлется, и плоскогубцы из густой травы вытащит и покажет. А в траве валяется, потому что как раз латает дыру в самой нижней части ограждения, а плоскогубцы-то из рук и выпали! Кроме того, проволока для латания кончилась и надо хорошо подумать, прежде чем решить, где ее слямзить, чтоб от этого боевая работа не пострадала и начальство не сразу заметило. А думать лучше всего, валяясь в густой траве и глядя в синее небо с белыми облаками.
     Один раз дошло до анекдота. Получили мы задание вырыть какую-то яму совсем недалеко от КП. Нас было человек пять, включая рядового Рашида Халилова, татарина из Казани. У него было высшее образование, совершенно убойный юмор и наглость, переходящая все пределы. Когда мы с ним оказывались вместе на каком-нибудь задании, вокруг нас тут же собирался народ, готовый держаться за животы от смеха. Так вот, получив наряд на яму, мы, конечно, как положено, начали ее рыть, а затем процесс сам собой приостановился. Мы, однако, и сидя на бордюре, продолжали сжимать в руках лопаты, чтобы было понятно, что мы работаем. Я уже писал, что на территории части в большом количестве водились полковники, и генералы. И вот такой генерал и свалился на нашу голову, небольшого росточка (типичное явление для радиотехнических войск), который подошел к нам и полюбопытствовал, что это мы сидим и ничего не делаем. Пока мы вскакивали, вытягиваясь по стойке смирно и одновременно начиная соображать, как бы спасти свои шкуры, Рашид не растерялся и громко и нахально доложил генералу, что у нас особо ответственное задание: мы роем запасной ход на КП на случай, если основной ход откажет, но грунт попался твердый, и мы как раз решаем, справимся ли мы своими силами или надо добавить еще один взвод с ломами. Мы обалдели и думали, что за такой выкрутас не миновать нам больших неприятностей. Но Рашид доложил так уверенно и убедительно, что генерал даже как-то размяк и поинтересовался только, к какому сроку мы должны закончить. Я и сейчас не очень верю, что все это нам сошло с рук: неужели генерал мог поверить, что пять человек с лопатами могут выкопать ход на КП, занимавший под землей два этажа?!
     Впрочем, в известном армейском анекдоте предлагался такой вариант  ответа:
     – Что делаете?
     – Выполняем ваше приказание!
     – Я ж ничего не приказывал!
     – А мы ж ничего и не делаем!
     "Не торопись выполнять задание – скоро его отменят". Простое правило, которое означало, что ни в одно дело нельзя было влезать с головой. Ты влезешь, а дело внезапно окажется никому не нужным. Или тебя пошлют на совсем другую работу. На языке боевых дежурств это правило принимало более короткую форму: "Поступила вводная". Вводная означала новые исходные данные, новые приказы, которые иногда отменяли всю предыдущую работу и переключали КП на новую.
     "Круглое носить, квадратное катать". Ну, о бессмысленности многих работ можно рассказывать много. Например, было нам дано задание закопать дизель в землю. Не совсем, конечно, закопать, как закапывают покойника, а спрятать в глубокой яме, чтоб его сверху не было видно. Я не помню, для чего это было нужно, но суть не в этом. Дизель был довольно большой, и яма должна была быть глубокой и широкой. А дело было зимой, когда каменистая земля уже промерзла как следует. Мы попробовали копать лопатами, потом употребили лом, но земля не поддавалась. Какая-то светлая голова предложила налить на землю солярку (поскольку речь шла о дизеле, то механик нам солярки отлил) и поджечь, чтобы размягчить землю. Это не помогло. Тогда, чтобы солярка горела подольше, решили, что поджигать надо пропитанные соляркой тряпки. Дело немного сдвинулось с мертвой точки. Работа приобрела вполне солидный и приятный вид: полчаса горели тряпки, а мы задумчиво на них смотрели (как любой человек смотрит на пламя костра), затем немного тюкали ломиком, чтобы не замерзнуть, потом то, что вытюкали, отбрасывали лопатами. На это уходило минут семь. В результате этого производительного труда за полдня мы углубились в землю сантиметров на десять. Потом то ли солярка закончилась, то ли начальство, увидев результаты наших непосильных стараний, закрыло эту лавочку, но закапывание дизеля отменили. А жаль! Мы готовы были копать еще и еще! Дизель мы все-таки закопали, но уже весной.
     Кстати, катать круглое было иногда не проще, чем квадратное. Помню ночь, дождь, непролазную липкую грязь и задание переместить железные бочки с той же соляркой из одного угла территории в другой. Бочки были неподъемными, поэтому мы "катили" их. Это заключалось в том, что мы с невероятными усилиями вытаскивали их из одной глубокой канавы, чтобы они тут же свалились в следующую. Бочки были, конечно, в грязи, рукавицы тоже, поэтому скользили, и не было никакой возможности ухватить бочку за самое удобное место, обод.
     "Копать отсюда и до обеда". Это говорит о том, что старшина заботится о людях: даже если ты выполнил задание, ковыряйся себе до обеда, чтобы не попасть в разряд тех, кто, упаси нас, боже, от такой участи! не имеет никакого задания (см. выше). Ну, и ему, старшине, не придется выдумывать нам новых заданий, если мы быстро выполним уже заданное.
     "Солдат спит, а служба идет". Очень древнее, но актуальное изречение, так как спать хотелось постоянно. Иногда соснуть удавалось не больше четырех часов за двое суток. Любая возможность поспать использовалась немедленно. Помню, как спал на каких-то ребристых железных ящиках в подсобке, которые отпечатали на всем теле багровые полосы. Зверски хотелось спать после дежурств на обязательных политзанятиях. Там было тепло, а ты сидел за столом, а доклад бывал монотонным, так что бороться со сном не было никаких сил. Тех, кто засыпал, поднимали и заставляли присутствовать на политзанятии стоя. Некоторые и стоя умудрялись спать.
     Высшим пилотажем для меня стало умение соснуть в самых, казалось бы, немыслимых ситуациях. Во-первых, я научился спать, стоя за кроссом и воткнув паяльник в канифоль. Канифоль дымилась, голова была опущена, как будто я всматривался в место пайки. Так что никаких подозрений не возникало. Почему я ни разу не упал и не обжегся паяльником, я и сейчас не понимаю.
     Но это было не все. Оказалось, что можно спать и при ходьбе. Это удавалось во время несения караула. Нужно только, чтобы была зимняя ночь и на тебе был тулуп с высоким воротником. Он, правда, почти полностью закрывал обзор, но и тебя прятал от глаз начальства. Дополняли маскировку очки, за которыми не очень-то было видно, открыты у тебя глаза или нет. Ходить надо было медленно, чтобы не свалиться. Три шага спишь, на следующем шаге спотыкаешься и просыпаешься, три шага спишь и т.д.
     Самым смертельным номером был такой трюк. Будучи дневальным, отойти от тумбочки на лестничную площадку второго этажа, сесть на перила, держась за какую-то железку над головой, и спать в этом положении. Время от времени надо было просыпаться, чтобы посмотреть в окно над входной дверью на первом этаже, не идет ли с проверкой комбат. Он любил в полночь проверять посты. А окошко можно было видеть только с перил. Конечно, во сне можно было запросто слететь с них на кафель первого этажа. Но это довод лишь для тех, кто спать не хотел.

Наряды

Самым любимым нарядом, конечно, был караул. Спать в нем часто приходилось мало, но в остальном все было замечательно. Служба была чистой, понятной и начальством слабо проверяемой. Кроме того, действовало неписанное правило выдавать караулу офицерских котлет. В летнее время смельчаки еще сбегали из части в колхозные поля наломать молодой кукурузы, а то и пару арбузов притащить. Умельцы сварганили специальный аппарат для варки кукурузы, больше всего похожий на нынешний электрический чайник со спиралью, но без крышки. Только размеры его были с ведро, да и спираль была поставлена помощнее. Караулка находилась прямо на КП у входной лестницы, аппарат стоял в подсобке, сделанной внутри самой караулки. На двери подсобки всегда висел замок.
     Кукуруза варится, как известно, долго, под конец процесса запах ее заполнял не только караулку, но и половину КП. Естественно, дежурящим на КП офицерам это не нравилось и иногда предпринимались попытки выяснить, что это за фигня такая, кто это осмеливается варить кукурузу в самом что ни на есть боевом помещении части. Почему-то на караулку никто внимания не обращал, считая, что мы по уши заняты несением дежурства. Если все же кто-то из проверяющих входил к нам, то ничего криминального не видел. Иногда он требовал показать подсобку, но тут перед ним разыгрывали давно отрепетированную комедию, что вообще-то ключ у старшины, а тот, кажется, отдал его прапорщику, который как раз уехал в командировку. И вообще мы даже не знаем, что там находится. Поскольку врал вместе со всеми и наш старшой, сержант, придавая всему требуемую степень искренности и убедительности, то проверяющий уходил вполне удовлетворенный. Зато хоть иногда мы могли поесть что-то, кроме осточертевшей столовской еды!
     Вторым по легкости нарядом было патрулирование территории в ночное время. Это дело тоже было непыльным, но без офицерских котлет. Еще надо было постараться не заснуть во время дежурства. Патрульных комбат проверял неукоснительно.
     Поскольку эти наряды были легкими, меня стали в них ставить только через полгода службы, когда я считался уже не просто салагой, а салагой со стажем.
     Самым нервным для меня дежурством было дневальство. Именно нервным, а не тяжелым. К тяжелым работам я быстро привык, так что вымыть пол шваброй, а затем натереть паркет (!) в казарме было нетрудно. Для натирки мы использовали специальную щетку с наклонной ручкой, на которую еще привешивали гирю в 16 кг, чтобы паркет лучше блестел.
     Для меня камнем преткновения стали строчки из устава, которые гласили, что при прибытии начальника в часть дневальный должен стать по стойке смирно, отдать честь и прокричать (чтобы слышало все подразделение): "Рота, смирно!" На этот крик должен был показаться дежурный офицер или старшина и отдать рапорт начальнику. Дальше шли нюансы. Во-первых, кричать полагалось только "своему" начальнику, то есть имеющему отношение к нашей части, во-вторых, только если он появлялся в казарме первый раз за сегодняшний день, в-третьих, если в части уже не находился начальник, старший по должности по сравнению с прибывшим начальником. В остальных случаях полагалось лишь отдавать честь. В небольшой части, где всего-то начальников человек 5-6, запомнить их и не путаться очень легко. Другое дело была наша часть, где постоянно шастали высокие чины из Ростова и других воинских частей. Надо было, кроме офицеров батальона, знать в лицо (фотографии не помогали, а где я их мог увидеть в лицо?) и командира корпуса и его замов и т.д. и т.п. Вплоть до маршалов Советского Союза, которые у нас за время моей службы побывали раз пять.
     И вот я стою на тумбочке. Передо мной шеренга солдат, вытянувшихся по стойке "смирно" на утреннем разводе, а перед ними – входная дверь. "Благодаря" своему росту я очень плохо вижу, кто входит в дверь. Неожиданно дверь распахивается и влетает офицер. И тут я должен мгновенно распознать его, сообразить "наш" он или "не наш", а, если "наш", то первый ли раз он сегодня появляется и есть ли уже в казарме офицер, старший его должностью. Ну, так вот это и получалось у меня очень плохо. Пару раз, крикнув: "Рота, смирно!" я заставил комбата стать навытяжку перед подчиненным ему офицером. Пару раз он вытягивался перед офицером из другой части. Ну, а первое это прибытие начальника или нет, я часто не знал, потому что при его первом прибытии драил, например, умывальную.
     Естественно, поначалу я зарабатывал за это по 2-3 наряда вне очереди. Потом приспособился. Подгадывал, чтобы не стоять на тумбочке во время разводов. И вообще предпочитал драить паркет, а не стоять у знамени. Напрашивался в караулы вместо дневальства, благо, караулы нравились не всем, потому что спать в них приходилось немного. Нет, я ничего не говорю, у других дневальство проходило нормально. Может, моя природная нелюбовь к начальникам сыграла свою роль? Не знаю, но, что было, то было.
     Самым тяжелым был наряд на кухню. И вовсе не потому, что там, как все уверяли, надо было картошку чистить. Во-первых, картошку мы чистили сидя, а такое занятие пусть бы и вечно продолжалось. Во-вторых, у нас поначалу была даже картофелечистка! Большой такой аппарат, в половину человеческого роста, с абразивными кругами внутри. Была, пока в нее наши шутники не бросили сначала воробья, который, конечно, сдох, ободранный абразивами, а потом – четверть кирпича. Кирпич расколотил круги и картофелечистка приказала долго жить. Комбат прибыл на место происшествия, посмотрел на черепки, выматерился и клятвенно пообещал, что ничего, облегчающего нашу жизнь, он больше доставать не станет.
     Так что не в картошке было дело. Дело было в том, что кухня обслуживала 300 человек. Надо было помыть три раза в день по 300 алюминиевых мисок, ложек, вилок и кружек. Протереть огромное количество столов, вымыть пол, в который весной и осенью наши роты вбивали комья грязи так крепко, что отодрать их было совсем не просто. А пол на кухне и кафель на ее стенах надо было отмыть от жира (не имея моющих средств). Кипяток брали из огромных баков, в которые и самим можно было свалиться. После трапез надо было слить остатки еды в два огромных бака, которые поднимали с трудом два человека. Мы относили их либо в свинарник (да, у нас был свой свинарник!), либо грузили на прицеп, который потом вывозили в поле и там опорожняли. И много еще чего.
     Когда я попал в Армавире на кухню, которая обслуживала 30 человек, мне было смешно, до того там нечего было делать! Но местные солдаты жаловались на свои кухонные наряды! Они казались им тяжелыми! Они просто не нюхали нашей кухни.
     Поэтому наряды на кухню были действительно суровым наказанием. Правда, за самую сильную провинность наказывали не кухней, а губой в Ростове. Но она, по рассказам, и в подметки не годилась нашей кухне. Провинившиеся часто предпочитали быть отправленными на ростовскую гауптвахту, а не пойти в наряды на кухню.

Нравы

Дедовщина в нашей части бытовала, но в сильно урезанной форме. С одной стороны, она помогала командирам приводить в чувство некоторых распущенных и нахальных салаг, но, с другой стороны, ей нельзя было дать разгуляться. Последнее, я думаю, было простым следствием того, что вокруг было слишком много офицеров самого высокого звания. Поэтому, конечно, неприятно было видеть, как солдаты, отслужившие год, превращаются в "дедов" со своими привилегиями и замашками, но приятно было первые полгода лежать на первом ярусе двухъярусной кровати, каковой первый ярус был предназначен для самых зеленых салаг. За этим следил лично комбат. После полгода службы мне пришлось перебраться на второй ярус, потому что в часть прибыли солдаты нового призыва.
     Могу припомнить единственное "крутое" проявление дедовщины лишь в одном случае, когда "деды" заставили каждый вечер после отбоя кого-то из "молодых" среднеазиатов с тумбочки кричать, сколько "дедам" осталось до дембеля. Это немедленно стало известно комбату, который явился в казарму в 2 часа ночи и приказал поднять роту. Я как раз дневалил, и вместе с дежурным сержантом мы в две глотки заорали "Рота, подъем!" да так удачно, что один "дед" с перепугу свалился с койки. Комбат стал перед строем и заявил, что раз тут после отбоя слышны какие-то крики, значит, у нас много сил нерастраченных остается после службы, а, значит, надо их использовать для дальнейшего подъема нашей боеготовности. И проорал: "Боевая тревога!". Мы выдали всем скатки и карабины, и комбат умчал ("Бегом, бегом!") роту в колхозные поля. Я тут же поздравил себя с тем, что оказался дневальным. Вернувшиеся через два часа солдаты рассказали, что комбат совсем озверел, сначала гонял их в темноте по распаханному полю, а затем повел в атаку на "танки". "Танками" оказался оставленный в поле трактор. При этом комбат бежал впереди всех так быстро, что всех загонял. Еще пара ночей с такими боевыми тревогами (я чудом ни под одну из них не попал), и крики с тумбочки прекратились.
     Возникает резонный вопрос, откуда комбату стало известно о том, что творится в казарме? Ответ тривиальный: стукачи.
     Стукачей, я думаю, было много, наверное, в каждом взводе. Они доносили комбату о каждом шаге рядовых и сержантов, склонных к авантюрам. По большей части этот элемент управления батальоном приносил свои плоды. Характерным был следующий случай. На территории батальона было овощехранилище. В одном из его помещений хранилась картошка. Она лежала насыпом в загородке, образуя картофельный вал длиной метров 30 и высотой метра 2. Кто-то из солдат добыл, не знаю где, пару бутылок водки и спрятал их в этом картофельном сплошняке. Буквально через 15 минут в овощехранилище зашел комбат, сунул руку в нужное место картофельного вала и с торжеством вытащил "зеленого змия" на свет божий. Дальше, конечно, воспоследовали воспитательные меры. Конечно, чисто интуитивно найти злополучные бутылки в такой массе картошки было невозможно.
     Если, конечно, авантюристы были достаточно осторожны, то и стукачи не помогали. Примером такой ситуации был случай с двумя солдатами недалекого ума, с которыми общаться по причине их дурости желающих не было, так что общались они в основном между собой. Но это, как раз и помогло им сохранить задуманное в тайне. Вначале они украли в столовой 5 кг сливочного масла и спрятали. Затем украли мотоцикл с коляской какого-то прапорщика, который, дежуря на КП, оставлял своего "коня" на территории части. Затем они нашли доски, из которых сделали наклонный помост, чтобы перевалить на мотоцикле через колючую проволоку. Оказавшись на свободе, они, чтобы на них не обратили внимания, "замаскировались" (так им казалось). У них был один тренировочный костюм на двоих, так что у одного был верх – гражданский, низ – военный, у другого – наоборот. Целью их поездки была знакомая девица из Ростова. Но до нее они не добрались: гаишник обратил внимание на их клоунские наряды, дал сигнал остановиться, но они не подчинились. Далее было как в дешевом детективе: погоня на мотоциклах, неумение справиться с машиной на повороте, опрокидывание, разбитая фара и наручники. Помню, как они стояли перед строем, а комбат все допытывался: "Мне все понятно, но зачем вы столько масла сперли? Оно ведь без холодильника все равно бы пропало! Вы же все равно не смогли бы сразу столько сожрать!" Уголовное дело на них заводить не стали, вызвали родителей этих горе-вояк, те выплатили стоимость разбитого мотоцикла и масла, и дело закончилось губой и длинной чередой нарядов вне очереди.
     Вот мое повествование без всякого моего вмешательства и выкатило плавно на тему о воровстве. Воровство было повальным и как бы неотъемлемым. То есть, если бы воровства вдруг не стало, жизнь бы остановилась, потому что никто не знал бы, как жить дальше. Неужели можно было бы хоть что-то хранить в своей личной тумбочке? И не нужно стало бы держать дембельские альбомы, теплые носки, шампуни и пр. на КП, засунув их в только тебе известную дыру в вентиляционном канале или в шкаф тропосферной связи? При всем при том воровали далеко не все. Но страдали все. Потому и называют наш народ многострадальным: но не страшно страдать, если можно воровать!
     Особенно отвратительно было наблюдать воровство среди офицеров, наших "воспитателей". Так что с тех пор для меня офицерская честь – сапоги всмятку. Нет, я не скажу, что не было людей чести в армии. Например, таким у меня в памяти остался подполковник Елицын. Но это было редкостью и понятие офицерской чести как явления, характерного для армии, для меня перестало существовать.
     Время от времени связистам подбрасывали запчасти для ремонта, купленные в ростовских хозмагах: выключатели, розетки, разъемы, тумблеры, вилки, электролампочки и прочее. Как только проходил об этом слух, так начиналось паломничество офицеров.
     Сначала шли прапорщики, лейтенанты, капитаны, майоры нашего батальона. "Вот хорошо! У меня как раз лампочка перегорела! Когда я еще в Ростове буду! Я возьму одну!" И т.д. Под конец приходили чины из корпуса. Они были не наши, поэтому они уже не брали, а просили. Помню старенького полковника, который так жалостно объяснял, для чего ему нужен выключатель в комнате, что я краснея за него, не стал возражать, чтоб он его вытащил из коробки. Очень быстро коробка становилась почти пустой, а назавтра те же офицеры могли требовать починки оборудования и добавлять: "Как это нет?! Да вчера же получили целый ящик запчастей, я сам видел!" Конечно, видел, потому что приходил их тырить.
     Вот мы и подошли к объяснению, почему, как я писал выше, чтобы починить колючее заграждение, надо было сначала придумать, где слямзить проволоку для починки. Запчасти разворовывались и, ясное дело, не только офицерами, но и рядовыми. Поэтому, когда давалось задание что-нибудь починить, никто никаких материалов не давал, но за невыполнение грозил всеми карами небесными. Как же выполнялись приказы? Первый способ заключался в том, чтобы взять то, что нужно, там, где оно еще не так нужно, как здесь. Например, если из четырех болтов, удерживающих прибор, оставался только один, отчего прибор стоял весь перекошенный, ты получал справедливое замечание офицера на эту тему и приказ немедленно исправить положение. Далее необходимо было в задумчивости бродить по аппаратной, не гнушаясь заходить и в соседние помещения, высматривая, где из четырех болтов подходящего диаметра оставалось не меньше трех. Один из них незаметно для посторонних глаз выкручивался и вкручивался в перекошенный прибор. Иногда удавалось устранить починку только за счет перекоса другого прибора, но и это было ладно, если дежурный офицер в этот момент на него не смотрел. Если же впоследствии он замечал новый перекос, у тебя появлялась возможность снова заняться "ремонтом". И так до бесконечности.
     Второй способ уже требовал недюжинных творческих способностей, ибо заключался он в том, чтобы найти нечто весьма далекое от требуемой запчасти или нужного материала, но по некоторым соображениям вполне подходящее, чтобы их заменить. Здесь бы и Задорнов свободно мог отдыхать. Например, чем начищать до блеска сапоги, если обувные щетки, периодически нам выдаваемые, немедленно разворовываются из тумбочек? Оказывается, куском солдатской шинели, который надо всегда держать в кармане, чтобы не украли. Но это самое простое. А вот прилетает к нам маршал Советского Союза П.Ф. Батицкий, а старшина, только сейчас заметив, что шкаф в канцелярии роты ободран, приказывает немедленно его покрасить. Чем? "А чем хотите, но чтоб было!" Конечно, ни о какой краске или лаке и речи быть не может, потому что и на гражданке она не стоит в изобилии в хозмагах, а потому в армии разворовывается очень быстро. Мы тупо оглядываем канцелярию и замечаем стеклянный шкафчик со стандартным набором медикаментов. Первым в дело идет йод. Макая в него вату, мы возим ею по стенкам шкафчика, и получается довольно неплохо. Плохо то, что никому в голову не пришло, что пузырька йода на весь шкафчик не хватит. Что же делать? Но есть еще марганцовка! Мы разводим кристаллики в воде и продолжаем процесс. Марганцовка впитывается неравномерно, остаются полосы, а там, где был йод, возникает эскиз, напоминающий творения обезьян, дорвавшихся до краски. Когда приходит старшина полюбоваться выполненной работой, у него так сводит скулы, что он даже выматериться не может. Потом, конечно, следует полный анализ наших умственных способностей, но деваться некуда! Маршал уже прилетел. Так и остался шкаф зеброподобным. Мы тоже пострадали: йод и марганцовка так пересушили нам кожу пальцев, что те потрескались до крови и неслабо болели несколько дней. А ведь ими надо было работать!
     Как бы подводя итог всем несуразностям воинской службы, в солдатской среде родилась легенда, возникшая в результате столкновения подспудной порядочности с замордовавшим ее бардаком. Легенда гласила, что в настоящей воинской части, призванной решать высокие задачи по защите Отечества, просто не может быть того, что каждый видит вокруг: ни воровства, ни разгильдяйства, ни убогих систем связи, ни ... Поэтому наша часть – не настоящая, а маскировочная, чтобы ввести в заблуждение вероятного противника. Пусть думает, что у нас  везде такой бардак! А на самом деле где-то есть настоящий батальон, для которого наш – только прикрытие. Вот в этом, настоящем батальоне, служба идет, как надо! Там современная система связи и обнаружения, туда берут офицеров и солдат, только прошедших специальный отбор, там хорошо кормят и нет идиотских приказов типа "Возьми, где хочешь, но сделай!" Эта часть так сильно засекречена, что мы никогда о ней не узнаем... Услышав эту красивую сказку, я просто обалдел, но интересно, что были рядовые, которые с пеной у рта отстаивали ее правдивость. И при этом воровали.
      Бороьба с коррупцией в армии была столь же "эффективной", как и на гражданке. Но это узаконенными методами. А вот неузаконенными... Мне рассказали, что в одной киевской части служил завскладом прапорщик, который беспримерной службой Родине заработал себе на черную "Волгу", на которой любил приезжать в часть. Солдат же, как и в нашей части, держали впроголодь. В конце концов солдаты не вынесли такого издевательства, и однажды на черной машине появилась крупная корявая надпись, выцарапанная ржавым гвоздем: "Вот наше мясо!" После этого "Волжанка" в части уже не появлялась.
      В нашей роте было примерно 120 человек, их них 5 – с высшим образованием: Рашид Халилов, Каиргали Сугурбаев, Теймураз Дзаболов, Иламан Хандурдыев и я. Как и положено было в те времена, национальности в армии как следует перемешивали. У нас служили, кроме русских и украинцев, туркмены, таджики, узбеки, осетины, молдаване и, наверное, представители других народов. Ближе всех я сошелся с Серегой Донских из г. Навои (но вообще-то он был из Оренбурга), Славой Шадриным из Артемовска, Каиргали (Казахстан) и Рашидом (Казань).  Туркмены хуже всех говорили по-русски, поэтому ни в планшетисты, ни в дикторы они не попадали. Иламан, например, был приставлен к свинкам. Когда мы оказывались где-нибудь вместе, он садился рядом и, громко вздыхая, говорил: "Ох, Юрий Михайлович, Юрий Михайлович!" На этом его словарный запас заканчивался, и он только печально всматривался в мое лицо. Наверное, это означало, что служба тяжела, а для него еще и бессмысленна больше, чем для других. Русские тоже были все разные. Наиболее жесткими и агрессивными были уральцы, причем, даже друг к другу. Однажды я застал пару уральцев за очень милым занятием: они схватили друг друга за я...а и изо всех сил их сдавливали. На драку это не было похоже: они не ругались, вообще почти не двигались, а только давили и давили! Причем, у одного из них уже слезы стояли в глазах. "Вы, что, сдурели? Что вы делаете?" – спросил я. "А это у нас игра такая, – сказал один из них, – кто первый не выдержит!" – "А без потомства не боитесь остаться?" – "Да нет, мы привычные, у нас все так играют – и ничего!" Интересно, что один из них, из рабочих, зачитывался Флобером, взятым в библиотеке, и все время делился со мной своими впечатлениями: "Нет, ты скажи, ну, откуда он мог так знать жизнь, так знать людей?! Я чувствую, как он как будто про меня рассказывает! Просто я этого о себе не знал, а он взял и показал мне, какой я есть и какие бывают люди...". Вот такая тонкая натура. Украинцы же, напротив, отличались почти полной бесконфликтностью.
     Здесь я, пожалуй, прерву свое связное повествование, ставшее довольно скучным, и перейду к отдельным, наиболее ярким, эпизодам своей службы.

Кошка-связистка

Все полы в нашем подземелье были не полами, а кабельными каналами, половицы – не половицами, а крышками этих каналов, шириной сантиметров по 40 и длиной метра по 2. В кабельных каналах жили тараканы и мыши, так как, хотя пол мыли, но под крышки никто не заглядывал. А туда попадал и несъедобный сор, и крошки от наших чаепитий на ночных дежурствах. Когда надо было протянуть новый кабель, несколько крышек снимали, кабель прокладывали в каналах и через дыры в стенах, ставили крышки на место.
     Однажды такую работу поручили нашей смене. Мы уложили кабель в канал, затем почти подошли к стене, сквозь которую его надо было вывести в соседнюю комнату. Здесь работа застопорилась, потому что у стены было смонтировано оборудование и добраться до дыры в ней не было никакой возможности.
     Что с нами бывало не часто, мы задумались. В этот момент в аппаратную забрела киска. Она практически жила в подземелье, шастая по двум его этажам и надеясь то тут, то там на угощение. Я смотрел на кошку, а работа мысли продолжалась. Я вспомнил, как причаливают большой корабль в гавани. Удержать массивное судно могут только очень толстые канаты. Но бросить толстый, тяжелый и жесткий канат с верхней палубы корабля на причал с расстояния даже в 10 метров просто невозможно. Поэтому к канату привязывают тонкий конец и его-то и бросают на причал. Матрос на причале за этот конец стаскивает канат с палубы в воду, выуживает его, а затем надевает на причальный кнехт.
     Мне пришло в голову, что морской опыт можно использовать. Мы прикрепили к кабелю тонкий, но длинный шнурок, второй конец которого привязали к кошкиному хвосту. Потом показали киске дыру, в которую ей надо было пролезть под столами и приборами, объяснили задачу и пустили. Бедняжка, которая вовсе не для этого зашла к нам в гости, с перепугу рванулась к дыре, но не к той, что мы показали, а к другой, которую никто из нас не заметил. Там она благополучно застряла и стала методично орать не своим голосом. Помочь ей мы ничем не могли и все по той же причине – мешало оборудование. Кошка дооралась до того, что с верхнего этажа пришел какой-то полковник и стал орать на нас, зачем мы мучаем животное. Мы, конечно, сказали, что животное само застряло, а мы, наоборот, помогаем ему выбраться. В конце концов, кто-то догадался протолкнуть кошку в дыру трубой, и она, наконец, попала в соседнюю комнату. Свою задачу она выполнила: шнурок от нее отвязали, а за него вытащили кабель.
     Некоторое время киска с нами не разговаривала.

Сон на посту

В один прекрасный день Петров ознакомил меня со своим новым изобретением. Он встроил во входную дверь, ведущую в нашу аппаратную, кнопку и провел к ней под линолеумом незаметный провод. Провод хитрым образом соединял кнопку с кроссом и телефоном на столе. За столом обычно сидел один из нас, связистов, находящихся на боевом дежурстве. Я не мог сообразить, зачем это нужно.
     – Салага! – сказал Петров. – Вот ты сидишь за столом на дежурстве, спать хочется, заснул... А тут входит командир и что тогда?!
     – Ясно, что! – ответил я. – Разнос и наряды вне очереди.
     – Вот именно! Соображаешь! – поощрил меня Петров. – Но теперь будет не так! Только дверь начнет открываться, кнопка сработает, и на твоем столе зазвонит телефон. Ты проснешься, снимешь трубку и сделаешь вид, что разговариваешь по телефону. И никакого разноса не будет!
     – А о чем я буду разговаривать?
     – А о чем хочешь, лишь бы командир поверил.
     Немного подумав, я вспомнил, что нам часто звонят дневальные, истомившиеся на своих постах, даже не из нашей части, чтобы узнать, который час. То есть, сколько им еще осталось дневалить. У нас в аппаратной часы были, возле тумбочек, рядом с которыми стоял дневальный, – нет, а такую роскошь, как наручные часы, имел далеко не каждый. Начальство знало о таких звонках и почему-то считало нужным с ними бороться. Нас обязывали выяснять, кто звонит, и докладывать, кому следует. Конечно, никто не докладывал. В армии любой идиотизм выглядит особенно идиотским: командиры должны реагировать, даже понимая, что их приказы выполняться не будут. А ведь именно в армии "лишних" приказов быть не должно!
     Поэтому я решил, что, устраивая перед проверяющим спектакль с телефоном, буду отвечать на мнимый вопрос "Который час?"
     Случай проверить сигнализацию Петрова в действии скоро представился. Была глубокая ночь. Я дежурил в аппаратной и, естественно, жутко хотел спать. Сначала я проверил с помощью двери, срабатывает ли сигнализация. Все было в порядке: дверь открывалась – телефон звонил. Я сел за стол, положил руку на телефон и тут же погрузился в сладкий-пресладкий сон...
     Внезапно раздался звонок. Слава богу, что я заранее спланировал все действия: очнулся, снял трубку (с еще закрытыми глазами!),открыл глаза, в доли секунды боковым зрением увидел, что входит сам комбат (!), сказал: "Алло!", посмотрел на часы, ответил: "Двенадцать часов!", – и скорей положил трубку на рычаг.
      – Кто звонил?! – завопил, подбегая и пытаясь перехватить трубку, комбат. – Ты узнал его по голосу?
     Я уже стоял навытяжку:
      – Нет, товарищ комбат, не узнал, это, наверное, из телеграфной роты звонили, не наши.
      – Так, какого х..., ты им отвечаешь?! Если кто-то из наших будет звонить, доложишь лично мне, я им покажу, как срывать боевое дежурство!
      – Слушаюсь, товарищ комбат, доложить!
     Если уж комбат ничего не заметил... Теперь я и другие связисты могли спокойно добирать часы сна на дежурстве, если ничего особенного не случалось.
     Петров внедрил в аппаратной еще одно свое изобретение: дембельские часы. Это были настоящие электронные светящиеся часы, только показывали они не текущее время, а, сколько "деду" Петрову осталось до дембеля. Он вмонтировал их прямо в недра кросса, в переплетения проводов, поэтому заметить их было трудно. Но возможно – при очередном авральном выходе связи из строя часы были замечены и устранены. А вот получил ли Петров за них штрафные наряды, уже не помню. Ясно, что автор пожелал остаться неизвестным, а доказать авторство было не так-то просто...

Наказуемая инициатива

Серега Донских заканчивал дневалить. Будучи парнем крепким, а, главное, аккуратным, он все любил делать, как следует. Например, сдавать свое дежурство следующей смене дневальных так, как положено.
     Как назло, в умывальной комнате на полу замерзла вода. Когда человек десять умываются одновременно, много воды попадает на пол, и поэтому в середине умывальной был сделан общий сток. Но было холодно, сток замерз, а за ним  и пол покрылся довольно толстой коркой льда.
     Эта проблема не особенно волновала предыдущих дневальных: дежурные понимали, что лед сбивать нельзя, иначе расколешь кафель, которым покрыт пол, и ничего не предпринимали. Передавали друг другу дежурство и закрывали глаза на умывальную. Начальство тоже, все понимая, смотрело сквозь пальцы на непорядок, ожидая, что станет теплее и лед сам растает.
     Но Серега ждать не хотел. Как это он сдаст умывальную следующему наряду со льдом на полу?! Не бывать этому!
     Нельзя колоть лед на кафеле? Не проблема – лед можно растопить. С этой целью рядовой Донских пошел к нашему водителю грузовика "Урал" и попросил отлить ему полведра бензина. Придя в казарму, он вылил бензин на ледяной пол умывальной и вытащил из кармана спичечный коробок...
     Серега не знал, что, пока он ходил за бензином, в туалет зашел майор, зампотех из Ростова. Правда, Серега знал, что из туалета в коридор можно попасть только через умывальную, так что нелишне было бы сначала проверить, нет ли кого в туалете. Но Серега этого не сделал, настолько был уверен в святости того, что задумал, и еще потому, что плохо представлял себе горение бензина.
     В общем, Серега вышел в коридор, чиркнул спичкой и бросил ее в умывальную комнату. Пламя взметнулось до потолка! Перепуганный зампотех, который как раз выходил из кабинки, прыгнул сквозь него в коридор, как лев через огненный обруч. Как и лев, он не пострадал! Бензин сгорел довольно быстро, так что лед он, конечно, если и растопил, то не больше, чем на миллиметр. Зато все стены в умывальной и потолок стали черными. Даже страшно было смотреть, как белая комната мгновенно превратилась в закопченную!
     Старшина Сереге, естественно, объявил четыре наряда вне очереди на кухню да еще заставил, не сходя с места происшествия, начать отмывать и красить умывальную. Рота хохотала! Старшина ухмылялся, начальство тоже: все понимали, что рядовой Донских действовал из лучших побуждений!
     Серега нашел и установил козел и, беззлобно огрызаясь на шуточки, полез отмывать... К утру умывальная блестела, как новая, а Серега пошел на кухню в первый наряд. Таким образом, за двое суток он поспал где-то часа четыре.
     Но, как я уже сказал, мой коллега был крепким парнем.
     – Ни фига! – сказал он мне. – Зато офицерских котлет на кухне поем.
     Дело в том, что повар часто угощал рядовых, помогавших ему на кухне, котлетами, которые жарились только для господ офицеров.

Фаза

Он был неправильным "дедом", рядовой по прозвищу Фаза. Невероятно худой, нос горбинкой и по всем вопросам имеющий собственное мнение. "Неправильным" его делала природная доброта и чувство справедливости.
     Последнее привело к тому, что однажды, дежуря на кухне и моя пол, он обратил на себя внимание некоего прапорщика, который сделал ему пару замечаний. Посчитав замечания прапорщика придиркой, Фаза, не долго думая, вылил грязную воду на пол, развернулся и ушел в роту. Был скандал, комбат приказал его арестовать. Выглядело это полным идиотизмом, когда свои же ребята своего же и арестовывают. Кто-то отказался это делать, и ему тут же пригрозили суровым наказанием за невыполнение приказа командира. Фаза, чтобы не подставлять своих, тут же согласился быть арестованным и его отвезли на губу в Ростов. Он-то и рассказал по возвращении, что на губе отбывать наказание гораздо легче, чем на нашей кухне.
     А "неправильным" он был потому, что нормально относился к салагам и не выпячивал свое "дедовство". Помню одно свое дневальство. В обязанности дневального входило заготовить жратву и посуду для всей роты. Для этого надо было придти в столовую за час до завтрака, в 6.30, и расхватать ложки, кружки и т.п., так как посуды было недостаточно и, если не расхватать, то нашей роте мало что досталось бы. Так получилось, что в наряде я был первый раз, а дежурный сержант проспал, и я прибежал в столовую слишком поздно. Кинулся в раздаточную  – там 10 кружек и все. Схватил их и ринулся к нашим столам. Что такое?  – столы заставлены посудой. Помню, пытался сообразить  – наша посуда или не наша? А, если наша, то кто ее расставил? Тут раздался стук в оконное стекло, и за ним я увидел довольное лицо Фомина. Одет он был в тулуп, валенки и с карабином. Оказалось, что, дежуря в патруле и проходя мимо кухни, он увидел, что нашего дневального нет и по доброте душевной зашел в столовую и заготовил все для роты.
     Был у Фомина и один пунктик. Он совершенно искренне не понимал, для чего парню жениться. Поэтому жутко удивлялся тому, что я уже был женат. Ни в какие нормальные причины заключения брака он не верил и постоянно выискивал какие-то подспудные и тайные. Стоило нам встретиться и разговориться, он начинал: "Нет, ну, ты мне все-таки скажи: вот зачем ты женился?" При этом он обычно выдвигал свою версию о причине моего брака. Я, естественно, легко его опровергал, но он хмыкал и не верил. В следующий раз он предлагал новую версию. Так Фомин и на дембель ушел (в мае 1973-го), не разгадав моей "тайны".

Без пяти минут уголовник

Эта история имела две причины: первая – отвратительное качество армейского оборудования, а вторая – то, что наши подземные дежурства были не простыми, а боевыми: начиная дежурство, мы произносили специальную клятву. Попросту говоря, мы, как и пограничники, заступали на охрану рубежей нашей Родины. Правда, рубежи были воздушными, но сути дела это не меняло, например, наши промахи можно было сразу рассматривать как уголовное преступление.
     Кое-что из аппаратуры связи у нас было настолько допотопным, что я диву давался, как можно такое использовать в войсках. Например, для записи монологов дикторов были куплены обычные бытовые магнитофоны той марки, которую на гражданке мало кто жаловал из-за низкого качества записи. Я пробовал на них записывать наших дикторов, но воспроизведение было очень тихим и неразборчивым.
     Но поскольку никто и не пытался задействовать эти магнитофоны, то я, естественно, и не вспоминал о них.
     Но вот однажды были объявлены учения, а ими командовал генерал, который сказал, что проверит буквально всю нашу технику. И под проверку попал именно я.
     Несмотря на учения, у связистов дел особых не было, так как почти ничего не выходило из строя. Поэтому я тихо слонялся по подсобке нашей аппаратной, стараясь не попадаться на глаза начальству, которого на учениях было предостаточно. Вдруг прибежал наш дежурный офицер и приказал мне включить магнитофоны и начать запись дикторов. Я попытался было объяснить, что из этой затеи ничего не получится, но лицо лейтенанта исказилось такой гримасой, что я сразу понял, что не прав.
     Дрожащими пальцами я подсоединил магнитофоны к сети связи и включил их. Бобины закрутились, но я на их вращение смотрел без всякого энтузиазма. Оставалась надежда, что запись не станут прослушивать, ведь на учении и без того дел невпроворот.
     Но и в этом я оказался не прав, потому что вскоре в подсобку влетел генерал со своей свитой и приказал мне включить запись для прослушивания. Я включил... Генерал некоторое время пытался понять, что же он слышит, а потом заорал:
     – Это что за х...?! Почему магнитофоны в таком состоянии?! Да ты знаешь, что я тебя сейчас под суд отдам?!!
     Обстановку попытался разрядить наш лейтенант.
     – Товарищ генерал, разрешите обратиться!
     – Ну?!
     – Запись, конечно, не очень, но для наших дикторов такой достаточно. Они разбирают. Давайте пригласим диктора и пусть он скажет, можно разобрать или нет.
     – Ну, смотри рядовой! [это мне] Если диктор не разберет, что твой магнитофон бормочет, я тебя в дисциплинарный батальон отдам!
     Привели Диктора, лучшего диктора Северо-Кавказского военного округа, который буквально пулеметной скороговоркой мог передавать данные о движении чертовой уймы воздушных целей. Включили магнитофон, и, к моему удивлению, Диктор стал четко и громко повторять данные, записанные на магнитофон, на своем пулеметно-тарабарском языке. Понять его мог только столь же хорошо подготовленный планшетист, наносивший данные на планшет.
     – Вот видите, товарищ генерал,– сказал лейтенант,– наши дикторы понимают такую запись.
     – Ну, благодари диктора [это опять мне], если бы не он, ты бы у меня загремел, куда надо!– на прощание заверил меня генерал.
     Начальство вышло. Я пожал руку Диктору и, конечно, поблагодарил его от всей души.
     – Ну, ты и мастер!– сказал я.– Никто ничего не разобрал, а ты...
     – Какое мастерство?!– неожиданно ответил тот.– Ни черта в твоей записи понять нельзя! Просто я "передавал" данные, которые только что были на планшете, так что даже если б меня проверили, то все было бы чисто!
     Я обалдел. Оставалось только еще раз от всей души поблагодарить моего спасителя.
     Положение дикторов было сложным. С одной стороны, они были элитой, людьми, на которых очень многое держалось, благодаря допотопной системе связи. Их редко посылали в наряды, на хозработы, не очень донимали дисциплиной, иначе основная боевая работа оказалась бы под угрозой срыва. А, с другой стороны, они не вылезали из "подполья", редко дышали свежим воздухом, хронически недосыпали. Тот же наш Диктор несколько раз делился со мной, что больше всего на свете он мечтает выспаться, и, когда выйдет на дембель, спать будет с месяц, не меньше. Поэтому дикторы часто раздражались, часто не считались с офицерами, могли сгоряча и послать куда подальше. И это в основном им сходило с рук. И часто потому, что работали они на пару с оперативными дежурными, в звании капитанов, которые по части нервных срывов могли дать сто очков вперед любому диктору.
     Оперативные дежурные были легендарными личностями, своеволие и неукротимая ярость которых не знали пределов. Они несли основную ответственность за правильное отображение информации на планшете, с них первых снимали стружку, они запросто в случае чего подпадали под уголовную ответственность. Они очень быстро подрывали свое здоровье, поэтому на пенсию им положено было выходить намного раньше, чем другим офицерам. А с точки зрения солдат они были просто психами, которым под горячую руку лучше не попадаться.
     Помню одного капитана, который, наблюдая за перемещением целей на планшете, чуть что не так, приходил в ярость, свирепо матерился и швырял телефонную трубку в планшет, в то место, где ему казалось, планшетист наносит неверные данные. Планшет это выдерживал, а телефонная трубка обычно разлеталась вдребезги. После чего капитан орал благим матом: "Связист!", и, когда тот прибегал на крик, заодно орал и на него: "Что вы тут за трубки ставите – опять сломалась! Принеси другую! У меня тут оперативная работа, а я работать не могу! Чтоб одна нога здесь, а другая там!"
     Однажды я находился в оперативном зале, где все это произошло, как обычно: мат, полет телефонной трубки в планшет, треск ломающейся пластмассы и крик: "Связист!" Я откликнулся из-за спины капитана. Он этого не ожидал и рявкнул мягче, чем обычно: "Видишь, трубка ни к черту не годится?! Давай новую!" На этот случай у нас всегда было несколько проверенных трубок, которыми мы тут же заменяли разбитые. Последние немедленно ремонтировались, потому что за дежурство этот капитан мог покалечить до трех трубок.

Чемпион

А еще в нашем батальоне в звании младшего лейтенанта служил чемпион. Он был чемпионом, по-моему, Северо-Кавказского военного округа, по вольной борьбе в легком весе, и был из армейских офицеров, а не из "народников". То есть он окончил военное училище и выбрал военную карьеру. А были еще офицеры, служившие после окончания обычных вузов, в которых были военные кафедры. Они должны были отслужить пару лет и после этого могли вернуться на гражданку к своей мирной профессии. Они называли себя "народниками", потому что, видите ли, пришли "из народного хозяйства". Ну, о "народниках" речь пойдет дальше, а сейчас я расскажу о чемпионе.
     То ли чемпионский титул его разбаловал, то ли характер был такой, но рядовые считали, что он к ним часто бывает несправедлив и излишне придирается. Особенно им недовольны были "деды". А среди "дедов"-связистов был томный стройный юноша с нежным лицом по фамилии Фаас, из приволжских немцев. Он всегда выглядел необычайно аккуратно, даже ногти пилочкой полировал, глаза были с поволокой и опушены такими длинными ресницами, что и девушки могли позавидовать. Если к этому добавить врожденную интеллигентность и воспитанность, то понятно, что на женский пол он производил буквально магическое впечатление, о котором другие особи мужского пола могут только мечтать. Впрочем, к нашей истории это не имеет никакого отношения.
     В армии сей изысканный юноша все же несколько огрубел и выразилось это, в частности, в том, что он не захотел мириться с придирками чемпиона. А тот и повод дал первоклассный. У чемпиона была нехорошая привычка, подрывающая боеспособность ПВО, придя на дежурство, хорошенько поспать. Но спать прямо в аппаратной было чересчур заметно, и он обычно просил дежурного связиста запереть его в ЗИП, где и дрых в свое удовольствие. Если приходил или звонил кто-нибудь из начальства и спрашивал, где дежурный офицер, надо было отвечать, что вышел. Например, в туалет. Однажды дежурным связистом оказался Фаас, который вдруг вспомнил все свои обиды именно в тот момент, когда позвонил начальник и спросил, где дежурный офицер. "Спит",– ответил Фаас. "Как спит?!"– ошалел начальник. "А он всегда в это время спит",– невозмутимо объяснил Фаас. "На боевом дежурстве?!!"– рассвирепел командир. Тут же пришли старшие офицеры, ЗИП был открыт и начальству был предъявлен храпящий чемпион. Был небольшой скандальчик, чемпиона арестовали и отправили на гауптвахту в Ростов с формулировкой "за недопустимую потерю авторитета среди рядового состава".
     Отсидев, сколько положено на губе, чемпион вернулся служить Родине, но вот авторитет к нему не вернулся. Теперь и Фаас, и другие связисты вообще с ним не считались, и чемпион с нетерпением ждал, когда же "деды", наконец, уйдут на дембель. История эта неоднозначна: и Фааса она не красит, а чемпион и вовсе выглядит убого.
     Конечно, наш чемпион был недалекого ума, иначе не случилось бы с ним то, что случилось. Следующий случай, по-моему, подтверждает эту мысль. Как-то раз, придя в Погреб на дежурство, я увидел на столе вариант объяснительной записки, состряпанной этим офицером. "Во время дежурства я заметил, что из блока 212-РБ идет дым. Я вытащил вышедший из строя блок, взял в ЗИПе аналогичный и произвел замену. Через некоторое время я заметил, что из блока 212-РБ идет дым. Я вытащил вышедший из строя второй блок, взял в ЗИПе еще один и произвел замену. Спустя полчаса из блока 212-РБ снова пошел дым. Я достал из ЗИПа новый блок и заменил сгоревший". На этом записка обрывалась. Я глазам своим не верил – человек за одно дежурство спалил не меньше трех блоков неимоверной стоимости и даже не удосужился выяснить причину, по которой они горят! Сколько же всего блоков он сжег? Я спросил у Петрова, как такое могло произойти, на что тот спокойно ответил, что действительно так все и было: вместо того, чтобы выяснить из-за какого блока горят блоки 212-РБ, чемпион продолжал их тупо менять, пока не догадался, что не в них дело! А, главное, зачем он оставил на столе записку, чтобы каждый мог отдать должное его умственным способностям? Конечно, в результате чемпион получил очередное взыскание. Но это не помешало ему продолжить доблестную службу в ПВО. Как говорится, "Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона!"

"Народники"

Как я уже объяснил, офицеры, которые служили в армии по окончании обычных, не военных, вузов, называли себя "народниками". Они были человечнее, не завидовали нам, рядовым с высшим образованием, как завидовали офицеры, окончившие военные училища. Еще бы! Всего лишь после года службы мы должны были получить офицерские звания, в то время как им пришлось неслабо попотеть в училищах и лагерях, чтобы добиться тех же званий. Как будто нам нужны были эти звания! Но от этого им было еще обиднее. "Народники" же относились к нам по-другому, ведь мы фактически были такими же выпускниками обычных вузов, как и они. Все отличие заключалось в том, что в их вузах были военные кафедры, а в наших не было.
     Одним из "народников" был лейтенант Клочко. Наше более-менее тесное знакомство с ним началось с сеанса телепатии. На одном из дежурств по случаю отсутствия каких-либо срочных заданий да и несрочных тоже я, стараясь быть незаметным и никому не попадаться на глаза, слонялся по подсобке, как ишак в загородке. Вначале я попытался сочинить какой-нибудь стишок. Родил четыре строчки, но они показались настолько ужасными, что я их тут же забраковал. Вспомнил почему-то Есенина. Наверное, подумал, а что бы он написал на моем месте? Я как раз решил, что он, конечно, и в таких условиях что-нибудь стоящее написал бы, на то он и Есенин! И в этот момент в подсобку вошел Клочко: "Не хотите почитать?" И протянул мне томик Есенина с его автобиографией и письмами. В воздухе ощутимо запахло колдовством и магией, а дежурство сразу же приобрело определенный смысл.
     Этот лейтенант и в других отношениях вел себя как-то не по-лейтенантски. Ночью на дежурствах не гнушался пить с нами кофе, правда, не знаю, видел ли он те ящики со всяким хламом, из которых мы вытаскивали кружки для питья. И как вытряхивали из них тараканов, перед тем как насыпать туда растворимый кофе. А пил он его с нами для того, чтобы угостить всех чем-нибудь сладким: конфетами, печеньем, вафлями. Даже таких простых сладостей нам все время не хватало и очень хотелось
     Иногда Клочко брал уроки вольной борьбы у Тимура. Боролись они прямо в аппаратной. Клочко часто доставалось от начальства, но он всегда спокойно рапортовал: "Да, товарищ капитан, тут наше упущение, но мы его исправим!" А по лицу было видно, что ему все эти замечания глубоко безразличны. Мы спрашивали, как ему удается сохранять спокойствие, а он отвечал: "В такой момент я думаю о чем-нибудь хорошем, например, как я загораю на пляже".
     Он покупал нам открытки на праздники, чтобы мы могли поздравить родных и знакомых, и отказывался брать на это деньги.
     Потом у нас с лейтенантом Клочко нашлась еще одна точка соприкосновения. Однажды на смене состоялся такой разговор:
     – Юра,– а какие вы можете назвать книги по интегральным уравнениям?
     – А какого типа уравнение?
     – Однородное. Кажется, Фредгольма.
     – А не пришли ли вы к нему, пытаясь многомерную спектральную плотность...
     Надо было видеть его лицо в этот момент! Стоит и улыбается до ушей!
     – Да, – говорит, – именно так.
     Впрочем, то, что у нас оказались общие научные интересы, не так уж было и странно. Все-таки теория связи была частью кибернетики. Мы часа два обсуждали его проблему, и мне удалось помочь ему в постановке задачи и выборе литературы. На следующее дежурство он пришел с толстенным томом "Статистической радиотехники" Тихонова В.И.
     Подкармливал нас и лейтенант-"народник" Кондратьев. Помню, как он принес на дежурство печенье и сыр и угостил нас. Сыр был очень свежий, мягкий и запах источал бесподобный! Ребята стали вспоминать, какой еды они не пробовали уже больше года, кроме сыра. Оказалось, очень много вполне обычных блюд, например, яичницы.
     Кстати, о Кондратьеве. На первых наших с ним дежурствах он не давал мне сачковать, а мне это, естественно, не нравилось. Но потом мы нашли с ним общий язык. Что бы это могло быть? Никакая не наука. Правильный ответ: бальные танцы. Как-то раз лейтенант уже собирался уходить с дежурства, и тут я задал ему пару вопросов. Не помню, какое отношение эти вопросы имели к танцам, но, видимо, имели, потому что в результате в течение полутора часов мы с Кондратьевым обсуждали этот вопрос. Лейтенант часто принимал участие в соревнованиях по бальным танцам и часто в связи с этим отлучался из части.
     Обнаружив во мне родственную душу, он немедленно приступил к приобщению меня, а потом и Тимура Дзаболова к этому виду искусства. Интересно, что бы сказал нам и сделал с нами комбат, если бы заглянул в полночь на КП, в нашу аппаратную и увидел, как во время боевого дежурства мы с Тимуром скользим в знойном танго, а боевой офицер Кондратьев дирижирует нашими движениями и отсчитывает ритм?! Лейтенант оказался прекрасным педагогом: вальс из шестой позиции со всеми поворотами, в том числе и головы, он обучил нас танцевать минут за пять. Потом настала очередь вальса из третьей позиции, танго и завершил наше обучение джайв. Нет, мы готовы были и дальше учиться, ведь столько еще оставалось неосвоенных танцев! Но Кондратьев, к величайшему нашему сожалению, демобилизовался. На прощанье он устроил нам с Тимуром свой гала-концерт: станцевал для нас соло рок-н-ролл, медисон, квик, блюз и др. Мне посоветовал следить за конкурсами бальных танцев в Донецке, в котором, как выяснилось, существует неплохая школа танцев, вторая на юге после Таганрога.

Дырочная проводимость

В электронике полупроводников известна так называемая дырочная проводимость. Если электрон покидает атом, то он становится свободным электроном, а его отсутствие в атоме называют дыркой. Если электроны под действием электрического поля перемещаются в одном каком-то направлении, то дырки перемещаются в противоположном. Перемещение отсутствия (электрона) и называется дырочной проводимостью. Смысл в этом есть, потому что дырка ведет себя как перемещающийся положительный заряд.
     В нашей части однажды сама собой возникла модель дырочной проводимости. Атомом была солдатская шинель, электроном – хлястик на ней, а дыркой – его отсутствие на шинели. Началось все с того, что один рядовой то ли посеял где-то упомянутый хлястик, то ли употребил не по назначению (например, чтобы чистить им сапоги). На утреннем разводе, старшина, проверяя внешний вид подчиненных, прошел сзади шеренги и обнаружил отсутствие хлястика. Рядовой получил сколько-то там нарядов вне очереди. Когда он вернулся из нарядов, то, естественно, главной мыслью была, как бы снова в них не попасть. Хлястика-то все равно у него не было! Пришлось заняться привычным делом, воровством  – снять хлястик с чужой шинели и пристегнуть к своей. На разводе снова наказали хозяина шинели без хлястика. Тот повторил рассуждения предыдущего неудачника и "дырка" (отсутствие хлястика) переместилась на следующую шинель. После очередных нарядов среди рядовых возникла легкая паника, все дружно отстегнули хлястики и спрятали от греха подальше в карманы. Вскоре увидеть рядового в шинели с хлястиком стало невозможно. А к разводу все хлястики доставались и пристегивались к шинели. Тот, у кого на самом деле хлястик отсутствовал, шел на неимоверные "подвиги", воруя хлястик у особо зазевавшихся.
     Наконец, сам комбат обратил внимание на то, что у рядовых на территории гарнизона хлястики на шинелях, как правило, отсутствуют. Был "разбор полетов", пламенная речь и пр. воспитательные меры. Не помогло. Продолжали отстегивать и прятать в карманы. Тогда комбат пошел на крайнюю меру: выстроил весь батальон на КП вместе с находящимися на боевом дежурстве, рабочими по кухне и т.д., то есть построил буквально всех. "Дырка" на шинели нашлась, и каптерщик торжественно выдал хозяину шинели новый хлястик. "Всем понятно, что теперь хлястики есть у всех?"  – спросил командир. "Так точно, товарищ комбат!"  – дружно гаркнул батальон. "Ну, так вот, если я еще увижу кого-то из вас в шинели без хлястика, то я ..."  – дальше шло стандартное предсказание незавидного будущего провинившегося с широким использованием ненормативной лексики.
     Однако меры оказались действенными  – "дырка" исчезла и больше не появлялась.

Призраки Подземелья

Конечно, нас всех можно было бы назвать такими призраками, но этой чести удостоились только планшетисты корпуса, которые несли службу в КП над нами, на его втором этаже.
     Началось все с того, что на ученья в корпус прилетел какой-то генерал и, конечно, прибыл в планшетный зал полюбоваться, как планшетисты на корпусном планшете проводят воздушные объекты: гражданские и военные самолеты и вертолеты и даже спутники. Ему понравилось почти все, кроме одного: на фоне планшетистов, одетых в зеленоватую форму, данные на планшете (трассы, буквы и числа) были не очень хорошо заметны. Напоминаю, что планшетисты стояли и сидели по ту сторону планшета, которая была противоположна стороне, на которую смотрел генерал и вообще любой наблюдатель. Генерал быстро прикинул, какой цвет одежды для планшетистов был бы самым подходящим в данной ситуации, и тут же отдал приказ переодеть планшетистов во что-нибудь белое.
     Приказ есть приказ, его надо выполнять, тем более, что учения продолжаются, и генерал улетать не собирается. Во что же белое переодеть планшетистов? Конечно, можно закупить какие-нибудь медицинские халаты, но пока найдешь, где их купить, проведешь через все бюрократические службы требуемые бумаги, так и учения закончатся! Да и потраченные деньги объяснять придется... И тут кому-то пришла в голову "гениальная" мысль: солдат надо не одеть, а раздеть! Ну, конечно, раздеть! Ведь под гимнастерками и штанами у солдат белое нательное белье! Короче, планшетистам отдали команду: "Раздевайсь!", и они дружно скинули портки и гимнастерки.
     И все было бы ничего, и трассы стало лучше видно и цифирь, выводимую рядовыми на планшет, но кое-что не было учтено. Нижнее белье только в идеале могло быть белым, а на самом деле... Ну, во-первых, если гимнастерки все-таки были почти одинакового зеленого цвета, то нижнее белье было разной степени замызганности и застиранности. Местами он было серое, местами почти черное, а местами (я имею в виду те самые места спереди и сзади) сами понимаете, какого цвета. Мылись-то мы раз в неделю... Когда мне рассказали о появлении на КП "призраков", я тайком поднялся на второй этаж и заглянул в планшетный зал. То, что я увидел, вызвало у меня легкий приступ тошноты. Но генералу, говорят, новый наряд планшетистов понравился, а особенно то, как оперативно был выполнен его приказ.
     Закончилось все благополучно: учения завершились, генерал улетел, и командир корпуса, сделав глубокий выдох, приказал планшетистам вновь облачиться в зеленую форму.

Дежурство на 5

За боевые дежурства нам, как в школе, ставили оценки. Я к окончанию срока службы возомнил себя уже неплохим связистом, да что там, почти асом! Поэтому, если мне за дежурство ставили тройку, считал это жуткой несправедливостью. А уж если получал двойку, то мог от злости вообще все дежурство ничего не делать! Такие вот стали появляться "дедовские" замашки. А если бы мне пришлось служить два года, кем бы я стал? Но не об этом я хочу рассказать.
     Всему подразделению за боевое дежурство тоже выставляли оценку. Рассказ пойдет о том, за что наш батальон 25 июля 1973 года получил пятерку. Накануне, вечером, ничто не предвещало каких-либо неординарных событий. И вдруг поступила вводная: под угрозой оружия пассажиром рейса "Ростов-Сальск" захвачен самолет АН-2. Пассажиры и экипаж высажены после приземления где-то в степи, после чего угонщик поднял самолет в воздух. Конечно, нарушение режима полета гражданским самолетом (нерегламентированная посадка) было отмечено ПВО, но все произошло очень быстро, а, главное, угонщик после высадки пассажиров улетел на такой малой высоте, что наши РЛС просто не смогли его вести. Конечно, была объявлена боевая тревога, вызваны на КП лучшие дикторы, планшетисты, связисты и т.д. Командование Северо-Кавказского военного округа быстро прикинуло возможности самолета АН-2, то, что уже наступает ночь, и решило, что угонщик обязательно сядет где-нибудь в степи вдалеке от населенных пунктов, а утром попытается прорваться в Турцию.
     Всю ночь мы провели на КП в предвкушении событий, которые должны были разыграться с рассветом. Угон самолета в СССР был событием чрезвычайным, строго секретным (если, конечно, была возможность его засекретить), поэтому нервы у всех, особенно у оперативных дежурных, были на пределе.
     Наконец, около 5 утра наши радары засекли взлет угнанного самолета, а планшетисты тут же стали наносить на планшет его трассу, скорость и другие данные. Конечно, по понятиям ПВО этот самолетик был целью, так как с маршрута он сошел, а в контакт вступать не хотел. Но сбивать этот "кукурузник" никто и не думал, тоже мне машина – со скоростью двести с чем-то км/ч! Наверное, чтобы поразить воображение угонщика и продемонстрировать ему наше военное превосходство, на перехват были высланы истребители. Они, как и положено, дали ему понять, что надо приземлиться, но он мог этого и не заметить – скорость перехватчиков была в 10 с лишним раз больше, чем у АН-2, так что истребители только "вжикали" мимо "кукурузника" на большой скорости, а вот взять его "в клещи" и посадить не могли. Сбивать его тоже команды не было. Истребители были отозваны, и некоторое время угнанный самолет находился в зоне поражения ракетами "земля-воздух". Но команды на поражение все не было. Командование правильно решило, что теперь надо вместо истребителей выслать военные вертолеты, у которых скорость сравнима с АН-2. Они-то, мол, и доведут дело до конца.
     Но пока шли эти военные игры, "кукурузник" уже долетел до кавказского хребта. Он шел точно над курортным побережьем между морем и горами. Его пилот оказался весьма опытным летчиком, который совершенно не был обескуражен появлением вертолетов. Он затеял с ними смертельную игру: как только они приближались к нему, он уходил в какое-нибудь горное ущелье и там летал в опасной близости от скал и склонов, так что вертолетчики побаивались подойти к нему поближе. Потом он делал какой-нибудь неожиданный маневр и вырывался из ущелья, так что преследователи снова оказывались в роли догоняющих. Затем опять уход в сторону гор и т.д. Когда вертолеты, казалось, обложили его со всех сторон, он сделал еще один рискованный маневр и вдруг пересек границу с Турцией. Приземлился "кукурузник" на аэродроме города Трабзон. Как я выяснил в Интернете, угонщиком был некий Петров A.B.
     Ну, что ж в целом система ПВО, конечно, крупно облажалась. Не справиться с крошечным самолетиком! Ходили слухи, что вроде бы даже сняли командующего Северо-Кавказским военным округом, именно за то, что не дал приказ сбить угонщика, хотя такая возможность была. Но, с другой стороны, если представить, как наши пушки палят по воробью и успешно его поражают, так ведь и сраму потом не оберешься – засмеют! Сегодняшняя информация не подтверждает снятия командующего, я думаю, был наказан кто-то из его заместителей.
     А вот наше подразделение заслуженно получило оценку 5! Все цели были проведены исключительно точно и оперативно, и авиация, и ракетчики были полностью обеспечены информацией. На планшете разноцветными стеклографами были выписаны все пируэты и "кукурузника", и истребителей, и вертолетов. Многие приходили в планшетный зал полюбоваться застывшей схемой разыгравшейся то ли драмы, то ли комедии. Штатный фотограф сделал снимок планшета и запечатлел для архивов и нашу блестящую работу, и крупный ляп ПВО.

Как я командовал парадом

Нет, меня не перевели из рядовых сразу в майоры, чтобы сделать командиром батальона. И никакие военные действия, слава богу, не начались, в результате которых полегли бы все офицеры, а я взял командование на себя. Тем не менее раз в сутки начальники и рядовые стояли передо мной навытяжку и отдавали честь! Остальное войско, включая лейтенантов и капитанов, просто плясало под мою дудку. Разгадка элементарна: меня, как связиста, назначили ответственным за музыкальное сопровождение утреннего развода. А как же – кто-то ведь должен включать магнитофон для проигрывания Гимна Советского Союза и церемониального марша! Я сидел в распахнутом окне второго этажа казармы, манипулировал кнопками, а все – как заводные...
     Правда, в первый раз я, конечно, завалил службу: комбат уже отдал честь флагу, а музыки нет! Ну, я уже писал, какого качества у нас были магнитофоны. Но со второго раза все пошло, как надо. Правда, даже если магнитофон включался нормально, то по своему убожеству он так коверкал Гимн, что его, бывало, и не узнать. Комбат однажды не выдержал и сказал: "Что ты мне пародии играешь?!" А в Армавире, где я провел последние два месяца в армии, Гимн хоть и исполнялся, как положено, но казус все же произошел. Как-то в 6 утра, когда я после дневальства имел полное право спать часов до девяти, мне показалось, что Гимн исполняется как бы на два голоса. Я не выдержал и выглянул в окно. Оказалось, что полковой пес по кличке Капрал пришел на утренний развод, сел у флагштока и подвывает Гимну Советского Союза. И офицеры, и рядовые едва удерживались от смеха. Пришлось дежурному по части прогнать музыкальное животное.
     В виде особой чести мне однажды доверили подъем Государственного Флага СССР. Флаг поднимался на тросе, натянутом на два блока, прикрепленных к высокому флагштоку. Тянешь за трос, флаг поднимается. И вот вызвали меня из строя. Я вышел, заиграл гимн Советского Союза, я потянул за трос, флаг пополз вверх. Стараюсь, тяну, как следует. Но верхушка флагштока была скрыта кроной дерева, и я понятия не имел, когда надо перестать тянуть. Для верности сделал напоследок три рывка и застыл, отдав честь. Потом заметил, что из строя мне делают какие-то знаки. Отошел в сторону и увидел, что перестарался: флаг частично влез в блок и даже перелез через него. Потянул трос в обратную сторону. Офицеры ухмылялись, комбат мрачно отдавал честь флагу. Мне было смешно – до чего ж я не гожусь для торжественных мероприятий!

Ананасы из Москвы

Настоящим праздником в нашей части было получение посылки из дома. Как я уже упоминал, ходили мы вечно голодные, на все про все получая три рубля в месяц, а на такую мизерную сумму не разъешься. Мне-то еще присылали деньги из дома, так что я мог время от времени отовариваться в гарнизонном магазинчике, а вот тем, кто не получал ни денег, ни посылок, приходилось совсем туго. Поэтому полученную посылку ее хозяин тут же вскрывал и угощал всех, кто оказывался рядом. Поскольку, какая еда была в посылке, абсолютно никакой роли не играло – съедалось все подряд – я просил жену никаких деликатесов не присылать, а вкладывать в фанерный ящик самые простые продукты, чтобы всем досталось побольше.
     Но даже если посылка приходила на почту, не всегда удавалось вовремя доставить ее в часть. Один из рядовых у нас был почтальоном, который ходил на почту за письмами и посылками. Но он мог заболеть, или его могли отправить в отпуск, или у нас объявлялся карантин или учения, и тогда все присланное могло лежать на почте и по два месяца.
     Как раз такой случай и вышел с посылкой, которую моя жена отправила мне из Москвы, где была в командировке. Только через месяц после прибытия посылки на почту, почтальон принес ее в казарму и отдал мне. Естественно, тут же меня окружили соратники по службе, с нетерпением ожидая торжественного момента отдирания крышки. Крышка с характерным хряпом была оторвана, и все глаза уставились на содержимое посылки. Немая сцена. Дело в том, что нельзя было сказать, что в посылке ничего не было; там определенно что-то было, но оно как-то совершенно не поддавалось описанию. То есть содержимое представляло какую-то однородную массу непонятного цвета и непривычного запаха. Мы ожидали увидеть что-нибудь более вразумительное: консервные банки или пачки с печеньем или вафлями, или печенье россыпью. Но ничего этого не было, а было то, о чем я уже сказал.
     На правах хозяина я осторожно понюхал неизвестный продукт, а остальные с надеждой уставились на меня. Запах мне понравился, он напоминал запах ананасов, которые пару раз в жизни мне довелось попробовать. Дальше мой аналитический ум очень быстро выстроил безупречную логическую цепочку: посылка отправлена из Москвы, значит, жена решила меня побаловать чем-то таким, что можно купить только в столице, продукт пахнет ананасами, значит, это и есть ананасы! Кроме того, в полученном месиве отчетливо видны крошки, а то и кусочки печенья. Ну, что ж, за месяц пребывания на почте, ананасы немножко разложились, смешались с печеньем, и все вместе превратилось в ту ароматную массу, которую мы имеем. Я довел свои выводы до общего сведения, но всех интересовали не ананасы, хотя и они тоже, потому что мало кто из присутствовавших их когда-либо не только ел, но и видел. Интересовало другое: можно ли это есть? Эксперимент пришлось проводить на себе. Мне продукт решительно понравился, он был сладкий, душистый и вообще очень вкусный! Кто-то быстро сбегал на кухню за ложками и все наперебой стали уминать экзотическое блюдо, восхищаясь им и нахваливая! Через минуту от него ничего не осталось.
     Никаких расстройств пищеварения ни у кого после этого не было, даже у меня. Многие написали домой, как они впервые в жизни угостились ананасами! И где? В армии! Многие благодарили в моем лице мою жену за доставленное удовольствие. Я, естественно, отписал жене благодарность и пересказал все комплименты в ее адрес. Ответ был неожиданным: никаких ананасов в посылке не было, а были ранние весенние огурцы, которыми жена хотела меня побаловать. А "ананасный" запах дало, очевидно, печенье, напичканное для запаха какими-то ароматизаторами. Об этом конфузе я так никому и не рассказал – зачем портить впечатление от нашей незабываемой трапезы?

Самоубийцы

Как ни странно, в таком мирном гарнизоне, как наш, где за год солдат всего два раза стрелял на стрельбах из карабина, смерти случались. Но не от несчастных случаев или каких-либо разборок, а просто люди тихо кончали жизнь самоубийством.
     Как я уже писал, рядом с нашей частью находилась телеграфная рота, о которой шепотом передавали друг другу, что в ней царят немыслимая дисциплина, муштра и дедовщина. Однажды я заглянул к ним в казарму и был поражен пугающе идеальным порядком, наведенным какими-то нечеловеческими существами. Да, и мы отбивали края заправленной постели специальными деревянными планками, и у нас тумбочки и кровати стояли ровно. Но все же при внимательном осмотре всегда можно было заметить, что некоторые постели заправлены слегка небрежно, видно, "деды" на них отдыхают. Если присмотреться к линии кроватей, то обнаруживалось, что из-за кривоватости самих кроватей и линия получалась не очень прямой.
     Ничего такого у телеграфистов не было! Во-первых, кровати у них были ровные-преровные, как будто их не в СССР делали! Во-вторых, если приложить глаз к первой кровати в линии, то, как ни старайся, ничего, кроме этой кровати, в линии не увидишь – ни одна кровать, никакой деталью не отступала от прямой ни в ту, ни в другую сторону! Постели были выровнены в идеальные параллелепипеды с ребрами, о которые, казалось, можно было порезаться. Все остальное выглядело столь же триумфально-великолепно: тумбочки, начищенные полы, вымытые стекла окон. Ну, так вот именно в этой идеальной роте и повесился один солдатик. Говорят, свои же и довели до этого.
     Вторым повесившимся был прапорщик, некий молчаливый украинец. Он приходил на дежурство с тормозком, который всегда был рассчитан, кроме него, еще и на солдат. Наше смена несколько раз перекусывала его угощениями. Однажды он на дежурство не пришел, а потом сказали, что он повесился. О причине можно было только догадываться. Во всяком случае, никакие слухи по этому поводу не ходили.
     Было и фиктивное самоубийство. В мае 1973-го к нам поступило несколько солдат весеннего призыва, среди которых был один рядовой, скажем так, скользкого типа. Он был заносчив, дружбу ни с кем не водил и, хотя работал не больше других, всем желающим слушать рассказывал, как его здесь притесняют. Потом мы поняли, что это он почву готовил.
     В один прекрасный день, действительно, ясный теплый июньский день, он исчез. На его тумбочке дневальный с удивлением обнаружил записку, в которой тот объяснял, что уходит из жизни, так как у него больше нет сил мириться с несправедливостями, которые обрушились в нашем батальоне на его голову. На территории части его не нашли. Конечно, была объявлена тревога, высланы во все стороны света поисковые группы, которые довольно быстро обнаружили жертву издевательств в колхозном саду, мирно спящим под яблоней. Не помню, что он им говорил, возможно, объяснял, что просто забыл захватить с собой веревку. Но вышло все так, как он, видимо, и рассчитал: дело дошло до высокого начальства, а оно, чтобы не допустить обвинений в свой адрес об усугублении гонений на несчастного рядового, не стало его наказывать, а, наоборот, перевело в ростовскую часть на должность киномеханика. И продолжал службу шустрый паренек в полное свое удовольствие, прибавив еще больше самодовольства на своем лице. По-моему, таких людей и следует называть фруктами.

Армавир

В Армавир я прибыл в начале сентября 1973 г. Здесь, находясь в местной радиотехнической части ПВО, я должен был пройти офицерские курсы, чтобы по демобилизации мне присвоили первое офицерское звание младшего лейтенанта. На новом месте жизнь мне показалась удивительно легкой: не надо было ходить строевым шагом, кормили больше и лучше. Каждый вечер на ужин пюре, жареная рыба, свежие помидоры. В продуктовом магазине были продукты и повкуснее и не было очереди. Из разговоров с прибывшими сюда из других частей, выяснилось, что наш "черный батальон" самое паршивое из всех подразделений, куда я мог попасть. В некоторых частях даже существовали порядки, что солдат с вузовским образованием надо было обязательно назначать или каптерщиками, или почтальонами, или присваивать им сержантское звание.
     Правда, армавирский батальон был уже настоящим батальоном слежения с РЛС, высотомерами, дальномерами и прочими причиндалами. Это означало, что облучиться здесь вполне можно было, поэтому нас сразу предупредили, чтобы мы, передвигаясь по территории, наблюдали за локаторами, за направлением их тарелок, за качанием высотомеров, не забывая при этом прятаться за стенами зданий. Не помню, насколько тщательно мы все это соблюдали, тем более не имею понятия, насколько меры предосторожности помогали уберечься. Помню только разговор с одним из местных капитанов, который без всякой инициативы с моей стороны тихим грустным голосом рассказал, что в 40 лет он уже импотент и ничего с этим поделать нельзя. В свое время, ремонтируя РЛС, был неосторожен и получил большую дозу облучения.
     Что поразило больше всего – из тумбочек ничего не крадут, умываться, стираться, бриться и т.п. можно в любое время суток. Территория гарнизона даже, как следует, не огорожена, не везде протянута колючая проволока! Поначалу свободного времени оказалось очень много, не знали, куда его девать. Сходу стали смотреть все подряд фильмы по телевизору. Потом стали играть без передышки в футбол, волейбол и баскетбол. Сначала просто так, а потом на арбузы, которых в Армавире было просто море. Потом купили домино и стучали в него везде, где только можно было, даже в местном бункере, то есть на КП.
     Начались офицерские курсы. Нам устроили экскурсию по местному Подземелью, рассказали о технических данных радиоустройств, начали и тут же бросили обучать командовать взводом солдат. Приказали завести конспекты, выдали кое-какие документы для усвоения и оставили в покое. После этого нашей главной задачей стало – не попадаться на глаза отцам-командирам; нас никто не должен был ни видеть, ни слышать, кроме тех случаев, когда нас положено было видеть по расписанию. Мы тут же отыскали укромные уголки, где и проводили время под видом офицерской учебы. Однако очень сложно было ничего не делать по 7-8 часов в день! Из-за безделья у нас время от времени возникала сонная одурь, которую мы лечили по-разному. Например, шли спать среди бела дня. Все мы хранили в памяти постоянные дежурства и недосыпания, поэтому при малейшем поводе укладывались в койку. От того же безделья как-то раз поймали мышку, привязали ее за заднюю ногу и пустили на стол, за которым занимались. Мышка от страха напикала нам в конспекты. При этом выяснилось, что 30% будущих офицеров боится мышей. Когда один из боязливых вышел из комнаты, ему эту мышку сунули в пилотку. Как он вопил, попытавшись надеть головной убор!
     Попутно участвовали в самых разных хозработах. Сколачивали тару на мебельной фабрике, таскали бревна на пивзаводе, сеяли семечки, ломали кукурузу, разобрали цирк шапито, работали грузчиками на военторговском складе, закрывали толью капонир и заливали его смолой, таскали мешки, канистры, бочки, ящики ...
     Самыми яркими были следующие два эпизода.

Ацетоновый кайф

Так называемая "перестройка" открыла нам в свое время глаза на то, что, оказывается, существовало рядом с нами, а мы и не подозревали! Так, например, был обнаружен секс! И авиакатастрофы! И наркотики! И много чего другого. Кстати, о наркотиках. Какого только самопального зелья ни изобрел народ! И газ из зажигалок, и пятновыводители, и ацетон, и растворители! Надел полиэтиленовый пакет с пропитанной ацетоном тряпочкой на голову – и ты в раю! Кстати, девушек, которые этим баловались, называли ацетонками. Последствия этих удовольствий теперь тоже хорошо известны.
     Ну, а я поймал свой первый и единственный кайф еще 10 октября 1973 года, задолго до "перестройки". Некий прапорщик позвал меня красить будку-халабуду, в которой он держал свой военный скарб. Мы пошли. Краска оказалась на ацетоне, а будка – маленькой фанерной непроветриваемой и сильно нагретой солнцем. После десяти минут работы внутри этого фанерного ящика мы с прапором, надышавшись ацетона, "забалдели". Ну, как будто по 100 грамм выпили. Стали веселыми и разговорчивыми. Я, заливаясь смехом, рассказал прапору, какие непрочные бывают гипсовые перегородки: к ним прикоснешься – они крошатся, хочешь вбить гвоздь – целый кусок вываливается, хочешь красить – краска не ложится! Прапор чуть не умер от смеха! А потом сам рассказал уморительную историю, как он красил перегородки своему командиру, а они сыпались, сыпались и сыпались! Тут мы от хохота сложились пополам и никак не могли прийти в себя! Потом мы вышли из будки во двор, и он нам показался маленьким и очень неровным, потому что все время норовил уйти из под ног! Тут подошла группа солдат, и старший спросил, хорошо ли они убрали двор и выкосили траву. Прапор сказал, что убрали замечательно, потому что, если бы трава и была, он бы ее все равно не увидел. Потому что ему хочется смотреть только в небо, которое почему-то розовое до самого горизонта. Он спросил у солдат, может, это красный пожарный стенд дает небу такой оттенок? Потом присел на скамью и задумался, минут на 5. Затем вскочил и заявил, чтоб его никто ни о чем не спрашивал, потому что он ничего не понимает, и пусть все делают, что хотят. Он очухается, а потом даст команду. Все и пошли делать, что хотят.
     Вскоре, однако, веселье закончилось, к горлу подступила сладкая тошнота, но то, что было вокруг, продолжало восприниматься неадекватно. Я завязал с покраской и решил полечиться молоком, но в магазине его не было. Купил сока, выпил и отправился в казарму полежать до обеда. Смотрел в потолок и плавно качался вместе с ним. После обеда еще полежал и вроде бы отошел. Даже выиграл партию в волейбол ногами. Издалека видел прапорщика, который продолжал красить свою халабуду. Но красил он ее уже в противогазе.

Пивзавод

Работа на пивзаводе тоже добавила интересную зарисовку из армейского быта. В пятницу несколько человек, и меня в том числе, повезли работать на пивзавод. С нами поехал прапорщик (уже другой), которому надо было привезти в часть фильмы для воскресного показа. Пользуясь случаем, мы назвали ему пару фильмов, которые хотели бы посмотреть. Он спросил, нет ли в этих фильмах чего-нибудь "эдакого". Продавщица, которая тоже ехала с нами, очень удивилась, чего это он так заботится о нашей нравственности. Прапорщик рассмеялся и сказал, что не о нравственности он заботится, а о своем кармане. Просто куски фильмов с "клубничкой" ребята крутят по многу раз. Например, женскую баню в кинофильме "А зори здесь тихие". В результате из-за царапин на пленке, которые появляются в таких местах, фильм из, скажем, первой категории переходит в третью, а разницу приходится выплачивать ему, прапорщику.
     На пивзаводе нам определили задачу – таскать бревна, и для ее успешного выполнения сразу принесли ящик пива. Я выпил бутылку, остальные бутылки по четыре. По окончании работы принесли еще ящик пива, а особо желающие проникли в цех и стали пить прямо из трубы, из которой в результате производственного процесса поступал готовый продукт. Наш старшой, майор, не вынес такого огромного и неожиданного счастья, лег прямо под трубу и приказал открыть кран. Сам он уже после этого вылезти из-под трубы не смог и его фактически на руках отнесли в наш автобус. Потом еще надо было его провести через КПП, чтобы ничего не было заметно. Для этого двое очень крепко держали его под руки, а другие имитировали с ним непринужденную беседу. Так и прошли.

Что было еще

Как-то наблюдал, как выражение "Ни фига мышей не ловит" обрело буквальный смысл. В казарме на лестничной площадке второго этажа сидел сержант, а ниже по ступеньке лестницы бегала мышь. Сержант долго целился в нее штыком, а потом метнул его, но не попал. Конечно, раздался грохот, на шум выбежал дневальный. "Что ж ты мышей не ловишь?!" - сделал ему замечание сержант.
     
     Сержант – кусок. Ефрейтор –  пес, собака, Рекс. Когда произведенный в ефрейторы пришивает ефрейторские лычки, его заставляют рычать и лаять.
     
     К нам в часть прилетел один из маршалов, и мы из окон казармы смотрели, как начальство отдает друг другу рапорты. Наш комбат, мужчина нормального роста, отдавал рапорт комкору, ростом поменьше, тот – своему начальнику из Ростова, роста совсем небольшого. А уже последний рапортовал маршалу, рост которого был совсем мизерным. Умора! Все делалось с какой-то невероятной серьезностью, командиры изо всех сил старались, пыжились, печатали строевой шаг и этим достигали невероятного комического эффекта.
        
     Жена в письме назвала меня "салагой", о чем я сообщил ребятам. Самой мягкой реакцией была: "Порви и не читай дальше!" Только то, что я не дал им своего домашнего адреса, спасло мою жену от возмущенного коллективного письма. Оказывается, что, хоть в армии я и салага, но по отношению к гражданским лицам никоим образом им быть не могу.
        
     В мае из нового призыва к нам прибыли три молодых связиста. Мы им устроили свой "Курс молодого бойца". Слава Шадрин выбил чечетку и показал, как ее отображает на своем экранчике осциллограф (он был таким чувствительным, что показывал не только электромагнитные колебания, но и колебания пола). Я познакомил с тем, как включать нашу самопальную сигнализацию, чтобы спать на дежурстве. Серега продемонстрировал, как ловить радиостанцию "Маяк" на приемнике для АСУ, и научил, как без пропуска выходить из Подземелья.

      Как-то раз Иламан Хандурдыев принес из офицерской столовой вентилятор: "Машинка немножко поламался, прыгаит на офицер, надо пачинить!" Я начал было разбирать "машинку", но тут пришел Коша (на гражданке тракторист), большой любитель заниматься не своим делом, отстранил меня и сам взялся за ремонт. То, что получилось в результате, повело себя совсем не как вентилятор: оно стало, как лягушка, прыгать по полу, содрогаясь от собственной мощи. Нам даже показалось, что оно гоняется за Кошей! Тут же Кошу осыпали шуточками: "Коша, все нормально! Только привяжи к нему гирьку, чтоб далеко не упрыгивал!" – "Нет, лучше привяжи к ножке стола!" – "Коша, сбегай к планшетистам!" – "Зачем?" – "Да эта штука сейчас полетит, они примут ее за цель, проведут на планшете, а им потом – втык!" Веселью мешал телефон, все время звонил. Слава снял трубку: "Никсон, Белый Дом!" Звонки прекратились.
 
     Однажды перед отбоем в казарме я погнался по табуреткам за одним "дедом", который меня слишком уж достал. Так как очки я уже снял и положил на тумбочку, то не заметил оконного стекла и въехал в него кулаком. Порезался, но не сильно, хуже было  то, что старшина оказался в курсе и приказал мне застеклить окно. Стекло я нашел на мусорнике, грязное-прегрязное. Ничего, вставил его, закрепив брючными пуговицами и крючками. Старшине доложил, что застеклил и стал ждать от него объективной оценки выполненной работы, морально подготавливая себя к нарядам. Но все сошло с рук. В таком виде стекло красовалось довольно долго.
 
     Один наш рядовой, татарин, получил телеграмму с сообщением, что у него родился сын. Подошел к моему дублеру, сунул под нос телеграмму и сообщил: "Сын родился". Дублер побледнел, лицо вытянулось: "У кого?!" Тот: "У меня!" – "Фух! Поздравляю!" В общем перепугал татарин моего дублера. Шадрин при этом спокойно заметил": Ну, мне бояться нечего – второй год служу!"
 
     К нам из учебки перевели трех винницких ребят-сержантов: Сиворога, Ляшуна и Шкарупу. Последний был классического образца здоровенным хохлом с несокрушимым спокойствием всего могучего организма. Увидев на дежурстве, что я читаю книгу по оптимизации систем, сильно удивился: "А що це ти читаєш, га? А на шо воно тобi? Ой, а я нiчого в цьому не розбираю! Вчишся, чи шо? Вже вивчився? А на шо ж воно тодi?" Если б под ним земля разверзлась, он, наверное, только б спросил: "Ой, а чого ж воно верзеться?" Сегодня слабосильный Ляшун забрался на турник, а Шкарупа это заметил: "Ляшун, злазь звiдти!  Бо ти сам не злiзеш, а я тебе знiмати не буду!"
 
     Однажды нам объявили учения по полной программе: какой-то неимоверной (для меня) длины кросс, причем, частично в противогазе, потом посещение задымленной палатки в другом, уже противопожарном противогазе и т.д. Начало кроссовой дистанции мы с Рашидом преодолели очень удачно: так как мы от всех отстали, то никто не видел, как мы незаметно впрыгнули на ходу в прицеп, который тащился за трактором. В результате мы всех обогнали и уже думали было, что и всю дистанцию пройдем таким макаром, но бог не дал свершиться несправедливости и нам пришлось соскочить с прицепа, когда трактор свернул с нашего маршрута. Вообще надо сказать, что длинные дистанции – не мой стиль, вот как спринтера меня не раз выставляли от школы на районные состязания. Я никогда не мог понять, зачем надо долго бежать, чтобы показать, на что ты способен. А бежали мы на этот раз с полной выкладкой. Короче, к концу забега я еле переставлял ноги. Так вот рядом со мной бежал Шкарупа, который не ругал меня, как положено сержанту, а ныл, как больной зуб: "Волченко, а ти що, скорiше не можеш? А що, ти вже зовсiм не можеш? А може з тебе щось зняти?" В конце концов, он снял с меня скатку и забрал карабин. При этом он еще тащил на себе свою скатку и свой карабин и не забывал бегать вдоль растянувшегося взвода взад-вперед, подбадривая остальных. Бежать мне, конечно, стало легче, хотя ноги все равно бежать не хотели. Но в результате благодаря мне наш взвод победил на учениях! Нет, я не сделал рывок и не прибежал первым. Этого бы со мной не случилось даже под дулом пистолета. Просто хитрый комбат объявил, что победителем будет считаться тот взвод, чей самый отставший солдат прибежит раньше. Я и оказался тем самым первым из последних. Поэтому с чистой совестью принимал поздравления типа "А Волченко все-таки молодец!" и уплетал вместе со всем взводом торт, который наша канцелярия купила для победителей. Но главный вклад в победу внес, как это ни больно признать, сержант Шкарупа!
 
     Асфальтовую дорогу, идущую вдоль нашей колючей проволоки, убрали и вместо нее решили устроить бульвар. Поэтому часть солдат отправили в район местного болота нарезать дерн для газона. Солдат – не солдат, если он тут же не найдет себе попутное занятие! Посланные помимо основной работы стали бить гадюк на болоте и потом делать из них ремешки для часов. Ремешки получались красивые, блестящие, вечные. Дошло дело и до ящериц: их, которые поменьше, осторожно умерщвляли,  потрошили, чем-нибудь набивали и делали заколки для галстуков. Заколки тоже получались очень красивые, глазки ящериц так и сверкали!
 
     Дежурил со Славой Шадриным. Он зашел в подсобку полировать свою дембельскую модель истребителя. Зная, что Слава терпеть не может кошек, я пару раз очень натурально и самым противным кошачьим голосом мяукнул под дверью подсобки. Надо было видеть его зверское лицо, с которым он выскочил из нее, с трансформатором в руке, чтобы запустить в несчастное животное!
 
      Как-то дежурному по роте приказали разбудить салагу, чтобы куда-то его отправить. Дежурный и дневальный не придумали ничего лучше, чем вырядиться в ОЗК (общевойсковой защитный комплект), разбудить солдата и нависнуть над ним в таком виде. Говорят, рядовой, проснувшись, сильно кричал и махал  на них руками.
 
     В Армавире однажды послали работать на мебельную фабрику. Фабрика была расположена очень удобно – рядом с автовокзалом, возле  которого стояла бочка с надписью "Квас". На самом деле в бочке было темное бархатное пиво. Нас такая конспирация вполне устроила – ни один патруль не подкопается! Ребята по 4 литра "кваса" выдули, я – только один.

Диалоги с Рашидом

От нашего с Рашидом искрометного трепа остались лишь жалкие крохи. Неловко их даже выставлять здесь, но они дают хоть какое-то представление о том, какие искры высекались при наших спонтанных встречах.
     
     Собираюсь писать письмо жене. Подходит Рашид и советует мне начать письмо так: "Сейчас – с учений, ракету от ржавчины отдраивали, еле отдраили – межконтинентальная попалась. Потом еще пришлось ее красить, и вот, пока она сохнет, у меня есть время написать тебе письмо."

     – Дай зеркало!
     – Ты что в армии в зеркало смотришься?!
     – Да я просто так – чтоб лицо не забыть!
     – Ну, возьми! А то действительно, случайно себя увидишь, не узнаешь – здороваться начнешь!
     – Ну, да! Буду я с этим лысым здороваться! Сделаю вид, что не узнал...

     У Рашида невероятное чутье на то, что где-то что-то собираются есть. Вот и сейчас, как только я собрался открыть банку сгущенки, так и он тут как тут. С большой приятностью побалдели мы над этой банкой. Он рассказал, как ему хорошо сейчас в карауле. Единственное, комары, твари, кусают даже под плащ-палаткой, когда спишь на крыше Погреба. Потом поделился, как бы ему было неудобно, если б его разбудил главнокомандующий – он же не знает его по имени-отчеству! Тут и банка закончилась...

     Заходим с ним в магазин, а там в пятне света сидит кошка. Моментально стали ее обыгрывать:
     – Смотри, кошка всю дорогу, прямо, как "дед", спит! Наверное, тоже на дембель собралась!
     – Я бы домой ее привез. Спросили бы, зачем, сказал бы: "Так это дембельская кошка!"
     – А я бы не привез – наверняка у солдат материться научилась!

Анекдоты

В армии мне рассказали несколько анекдотов, которые я больше никогда не слышал. Вот наиболее удачные из них.

     Идут парень и телепат. Парень говорит: "А заставь-ка вон ту девушку обернуться!" Телепат напрягся, и девушка обернулась.
     "А сделай так, чтоб вон тот мужик шапку скинул!" Снова телепат напрягся и заставил почтальона скинуть шапку.
     "А заставь-ка с третьего этажа этого дома телевизор выкинуть!" Телепат напрягся и смотрит в окно третьего этажа. Окно открывается, оттуда вылетает радиоприемник, холодильник, подушка и, наконец, высовывается мужик и кричит: "Ну, нет у меня телевизора! Нет!"

     Сидят в хижине Чингачгук, Большой Змей; Верная Рука, Друг Индейцев; и В.И. Чапаев, трубку мира курят. Вдруг за дверью что-то как зашуршит!. Чингачгук выходит, удар, выстрел!! Чингачгук заходит с синяком под глазом, молча садится, курит... Опять что-то как зашуршит! Верная Рука выходит и все повторяется. Опять что-то как зашуршит! Василий Иванович выходит, удар, выстрел!! Удар, выстрел!! Чингачгук и Верная Рука переглядываются: "Только бледнолицый дурак мог дважды наступить на швабру!"

     А теперь не анекдот, а реальные развлечения наших связистов.
     По ночам от нечего делать звонят в Ростов наугад на любой номер:
     – Здравствуйте, Вити нет дома?
     – Здесь вообще никакой Витя не живет.
     Пауза, опять звонок:
     – Передайте Вите, что завтра лекции по физике не будет.
     – Я еще раз вам говорю, что Витя здесь не живет!
     И так до 10 раз. На 11-й:
     – Здравствуйте, это – Витя! Мне никто не звонил?

     Умирает папа римский. Просит исполнить последнее желание. "Ничего,– говорит,– не хочу, хочу только узнать, кто ж под маской Фантомаса скрывается?" Ну, разыскали Фантомаса, привели его к постели умирающего папы, уговорили снять маску. Папа всмотрелся в его лицо и говорит: "Да, Петька... Раскидала нас жизнь!"

     Для любителей абстрактных анекдотов.
     Приехал в Москву Никсон.
     "Ну, ладно,– говорит,– музеи ваши я по ТВ видел, памятники старины по книжкам изучил, а вот хочу я поговорить с Колей Самбурским!" – "А кто это?",– спрашивают. "Как, вы не знаете?! Так он же у вас на заводе Лихачева в первом цехе слесарем работает!"
     Привели Никсона в этот цех, он к Коле подошел, что-то ему на ухо пошептал, тот кивнул и разошлись. Никсон уехал, а майор Пронин сразу к Коле Самбурскому: "Откуда тебя Никсон знает?" А Коля в ответ: "Да, меня все знают! Хоть в Ватикан к папе римскому поедем , и тот со мной за руку поздоровается!" – "Да? – говорит майор – А ну, поехали в Ватикан!"
     Приехали, заходят в приемную к папе, секретарь майора не пустил, а Колю сразу провел в покои. Слышит майор шум, выходит на улицу, а там толпа собралась приветствовать Колю с папой, которые в обнимку на балкон вышли.
     Вдруг майор Пронин – хлоп в обморок!
     Привели его в чувство, а он и говорит: "Я,– говорит,– сознание потерял, когда кто-то в толпе спросил: "А кто этот тип, который рядом с Колей стоит?"

     Меня как математика познакомили с такой задачкой. Встретились как-то два знакомых математика А и В, которые давно не виделись.
      А: "У меня трое сыновей".
      В: "Сколько им лет?"
      А: "Произведение их возрастов равно 36".
      В: "Этой информации недостаточно".
      А: "Сумма их возрастов равна номеру твоего дома".
      В: "Этой информации мне тоже недостаточно".
      А: "Мой старший сын рыжий".
     На этот раз В назвал возраст всех детей. Сколько лет каждому из них?
     Интересно, что абсурдность условия только кажущаяся. Имеется вполне логичное и однозначное решение и само собой ответ: 2 и 2 года и 9 лет.

Дембель

Я не стану рассказывать, что такое дембельский альбом, дембельский сувенир и т.п. Я просто расскажу, как это происходило в нашей части. Кое-что, например, о дембельских часах Петрова или о криках с тумбочки, я уже упомянул. А еще было так.
     5 июля исполнилась круглая дата: осталось 100 дней до дембельского приказа. "Деды" по этому поводу пришли в большое воодушевление: подходили к любому "недеду" и спрашивали: "Ну-ка, скажи, сколько дней осталось "дедушке" до приказа?" Если тот не отвечал, слегка костыляли по шее. Правда, в нашем взводе это не было принято. Все "деды", в связи с этой датой, немедленно постриглись наголо и до дембеля заставить их постричься было уже невозможно.
     Потом на территории части появился щенок. Очень симпатичный и веселый. "Деды" назвали его Дембелем и научили становиться в строй. Правда, команду "Равняйсь!" он так и не научился выполнять. Кто-то предложил: когда выйдет дембельский приказ, повесить его Дембелю на шею, чтоб он носился по гарнизону и радовал приказом всех "дедов".
     А что было, когда стал известен приказ о дембеле! Какой был ажиотаж! Маршал А.А. Гречко еще, наверное, не успел этот приказ подписать, как все подразделения уже знали текст. И не удивительно – везде сидели наши люди, связисты! Телеграфисты еще только принимали приказ, а по телефонам его уже передавали во все концы. Я как раз был на дежурстве и наблюдал всю эту кухню. К утру телеграфную ленту со строчками приказа наклеили на бумагу, Петров прибежал в роту и, (ей-богу!) заикаясь и срываясь в голосе, зачитал текст приказа. Многие "деды" были в отпаде, у многих на глазах появились слезы. Потом крики, беготня... Полдня "деды" ходили, обнявшись, счастливые, как их воспитанник Дембель.
     Наконец, пришел приказ и на мой дембель. В первую партию я не попал, а попал в нее Слава Шадрин. Но и Слава не отправился с первой партией. В день отправки он решил поддержать "дедовскую" традицию и после обеда в столовой понес бачок с посудой в раздаточную (остальные в этот момент стучали ложками по столу). Комбат отреагировал и из списка первой партии его вычеркнул.
     Я, видимо, должен был отправиться домой после ноябрьских праздников. Но в гарнизонном магазине меня увидела жена подполковника Елицына и удивилась: "Как, вы еще не демобилизовались?" Видимо, это удивление сыграло свою роль, потому что прямо накануне праздников я был отправлен, наконец, в дембель. Каиргали смертельно обиделся на меня за это. "Как же так? – повторял он – Мы призывались в один и тот же день! И тебя отправляют, а я остаюсь!" И протянутую мной на прощанье руку не пожал. И ведь дембельнулся-то он всего на семь дней позже! Вот что такое дембель!
     Но все это было уже позади. Я ехал ночью в львовском автобусе "Ростов-Донецк", сидя на каком-то ящике перед лобовым стеклом, и это были одни из самых счастливых часов моей жизни.

Итоги

Что же мне дала армия, что ей не удалось мне дать, что она отняла и что ей не удалось отнять?
     Она приучила меня достаточно быстро и уверенно выполнять любую неквалифицированную и грязную работу. Так что уборщицей после демобилизации меня бы в штат какой-нибудь организации, скорее всего, зачислили. Она научила меня ценить земляков. Именно благодаря им, сержанту Зорину, Славе Шадрину тяготы службы существенно скрашивались. Ну, и, конечно, благодаря Сереге Донских, который хоть и не был моим земляком, но неизменно относился ко мне, как к другу, во всем помогая и все прощая. Еще я научился чувствовать себя, как дома в любой ситуации: в кузове военных грузовиков, в заплеванном вагоне электрички с выбитыми стеклами, в ужасной робе, в протекающих сапогах, при встрече с полковниками, генералами и маршалами,  среди совершенно незнакомых мне людей, при недосыпаниях по 4 часа за двое суток и т.д. и т.п. Существенным было только одно: поесть и, по возможности, выспаться. Все остальное роли не играло. Много это или мало? Я считаю, что мизер, не стоило ради этого терять целый год жизни.
     Конечно, никаким связистом я не стал, хотя кое-какие навыки в этой области получил и под конец службы бряцал набором медалек и значков на гимнастерке, подтверждающих мою высокую квалификацию. Честно говоря, я тогда считал, что и действительно чего-то стою, как связист в нашей части. Но для гражданки все это абсолютно не годилось. Так что вторую специальность я не приобрел.
     Я не прибавлял в весе, как на дрожжах, от перловой каши и физически крепче не стал. Наоборот, от плохого питания сильно потерял в весе и силе. Может быть, сказался возраст, может быть, хроническая болезнь печени. Тяжелую работу я выполнял, но настоящую силу в мышцах потерял, так что с противником, с которым бы я легко справился на гражданке, я бы ничего сделать не смог. Здесь армия свою задачу не выполнила. Правды ради, надо сказать, что 17-летние ребята из центральных областей России на этой же каше и гороховом супе спокойно набирали вес и становились настоящими крепышами. Каждому свое!
     Армия лишила меня некоторой доли человечности. Прусская муштра, лежавшая в основе воинской дисциплины, очень быстро превращала нормальных людей в нерассуждающих вояк. Куда бежать, в кого стрелять, кого штыком колоть очень скоро становилось делом не таким уж важным. И хотя мы ни в кого не стреляли и никого не кололи, я с удивлением обнаруживал в себе все больше безразличия к таким вещам, которые бы раньше у меня вызвали самое искренне негодование. Я в начале повествования привел пример с воробьем, которого мои сослуживцы сунули в работающую картофелечистку. Многие смеялись, вытаскивая из нее окровавленные перышки и ободранное тельце. Больше всего меня поразило именно это.
     У других бесчувственность проявлялась не столь агрессивно. Многие переставали писать письма домой (можно представить, что при этом мерещилось их родным!). За два года они едва отваживались написать два-три письма. Объясняли это тем, что, описывая в письмах службу, поневоле вновь переживали ее превратности, а это вовсе не поднимало настроения. Кое-кто отказывался от увольнительных, которые давали нам очень даже не часто. Когда я спросил у одного из таких, почему он отказался, услышал простой и ошеломляющий ответ: "Так потом все равно сюда возвращаться".
     С другой стороны, я потерял определенную долю уверенности в себе. Я хочу сказать, что армия наглядно показала мне, что со мной можно сделать, и я подсознательно теперь жил с оглядкой на эти знания, то есть с некоторым внутренним надломом. Изживал я его очень долго. То, что изжить не удалось, маскирую нахальством, лихостью и мнимой уверенностью в себе.
      От безысходности и рабского существования я начал курить, хотя до армии считал всех курцов слабаками, которые самостоятельно не могут справиться с дурной привычкой. Курил лет до сорока. Правда, бросил самостоятельно.
     Но многому плохому армия меня так и не научила. Многое в себе удалось сохранить, включая любовь к юмору, бальным танцам, математике, которой мне все же иногда удавалось заниматься на дежурствах, благодаря паре книг, присланных женой и тщательно скрываемых среди кабелей, аппаратуры и вентиляционных каналов. Подтверждением может служить и эта серия рассказов, которые вовсе не являются демонстрацией моей великолепной памяти, сохранившей столько подробностей. Просто все эти истории я описывал в письмах жене, отсылая их очень часто и уже тогда задумывая, как материал, из которого можно будет сотворить нечто похожее на мемуары. Но только сейчас, слегка освоив Интернет и состряпав свой первый сайт, я понял, что настала пора. Я лично люблю читать об обычной жизни обыкновенных людей в старые времена. Ну, может, и мои былицы найдут своего читателя.

Неожиданный эпилог

Будущее показало, что мои армейские воспоминания вполне могли оказаться не последними. И не такими мирными, как то, что вы прочитали. Дело в том, что после дембеля мне было присвоено офицерское звание, а после нескольких курсов переподготовки офицеров запаса, я "дослужился" до звания старшего лейтенанта. При этом не находился в армии в качестве офицера ни дня. Если бы меня снова призвали в армию, то я, как это было принято, тут же получил бы чин капитана.
     Через год после защиты кандидатской диссертации, осенью 1984 года меня вызвали в военкомат проходить медицинскую комиссию. Ничего такого я в этом не усмотрел, решив, что это обычная проверка состояния здоровья офицеров запаса. Явившись в военкомат и переходя от врача к врачу, я несколько раз услышал непривычное для моего уха слово "ВДВ". Одеваясь, поинтересовался у врачей, что оно означает. "Воздушно-десантные войска",– равнодушно объяснили мне. "А при чем здесь я?" Мне сказали, что прошедших медкомиссию, зачислят в ВДВ и отправят в Афганистан. "Кого, меня?– глупо спросил я. – Я же в радиотехнических войсках служил!" На мою логику у них была своя: "Но вы же офицер и состав у вас политический" (по военному билету я имел должность замполита роты).
     Я тут же узнал, что медкомиссию прошел успешно и вполне годен для службы в ВДВ. Меня даже жаром обдало. Нет, появиться перед женой в голубом берете, в пятнистой форме с выглядывающей тельняшкой было бы замечательно, но прыгать с парашютом, а тем более драться врукопашную при больной печени как-то не улыбалось. Я и аппелировал к врачам по поводу печени и повреждения почки. Меня отослали в больницы за соответствующими справками. Но в одной сказали, что их архив сгорел, а во второй – что они архивы такой давности сами уничтожают. Я снова притащился на медкомиссию. Они снова воззрились на мой обнаженный торс и сказали: "Но вы же сами видите, что никаких следов повреждений на вас нет. Если бы хоть шрамы какие-нибудь были..." Тогда я обратил их внимание на свои физические данные. Они сказали, что это не по их части, это по части капитана, который сидит в такой-то комнате.
     Я постучал и зашел к капитану. Тот был погружен в чтение каких-то бумаг и на меня даже не взглянул. Я сказал, что меня вот хотят мобилизовать в десантные войска, хотя я никогда к ним никакого отношения не имел  и вообще... Капитан, не отрываясь от бумаг, сказал, что ничего особенного в этом нет, раз мобилизуют – значит, надо. Тут я не выдержал и ляпнул:
       – Да, вы посмотрите на меня  – могу я с такими физическими данными служить в ВДВ?
     Это его заинтересовало, он оторвался от бумаг, скептически просканировал меня и уронил:
       – Ну, может, им писари в штабы нужны...
     Не знаю, почему, но я вдруг вспомнил о диссертации и поинтересовался, мобилизуют ли людей с ученой степенью. Он недоверчиво посмотрел на меня и спросил
       – А вы уже и диссертацию успели защитить?
       – Да.
       – И подтверждение пришло?
       – Пришло.
       – Ну, принесите.
     Я, как говорится, быстрее ветра смотался за подтверждением, капитан с грустью его изучил и сказал, что я могу быть свободен  – таких они пока не берут.
     Так я не попал в Афган, на неправедную войну, не был ранен, не погиб и не пристрастился к наркотикам... О чем ничуть не жалею. А, если бы непривычное слово не резануло мой слух, не пошел бы я к капитану, не вспомнил бы о защищенной диссертации? Пожалуй, это были бы уже другие мемуары.
     Если бы они вообще были...